Вчера была годовщина смерти бабушки и дедушки по маме. Они умерли в один день, дедушка через три года после бабушки, 17 марта. Она в 1954-м, он в 1957-м. Он — Смышляев, она в девичестве Толмачева Александра Андреевна. Дедушку я хоронил. Было много снегу. У могилы на еловых ветках накрыли первое поминанье. Шел снег. Когда копали могилу, рубили корни, под ними череп лицом книзу. Мы, молодежь, погнали лошадь в Аргыж. Почему-то всегда потом вспоминал эту гонку, лунную ночь, и когда прочел в “Жизни Арсеньева”, что след полозьев, как слоновая кость, то вспомнил — как точно.

21 марта. И еще три дня. Читал.

Открыл в себе неискреннее — вымученность и литературность.

И еще были какие-то события и сны, которые хотелось записать. На сегодня какая-то гонка, опаздывание, обруч (хула-хуп), в который, как в обручальное кольцо, влезают он и она.

Прежнее состояние подавленности, даже что-то другое, гнетения. Схожу посмотрю число. Сейчас рано. Утро. Прежняя чернота. Вчера стрелял. Плохо я стреляю из ПМ. Видно, не офицер я по натуре, солдат, так как из солдатского оружия стреляю (из автомата, карабина) хорошо.

И число посмотрел, и кофе сварил.

25 марта. А кофе для меня — сонный порошок. Веря на слово Бальзаку, пил его — увы! в сон гонит. И вообще, все эти насилия — кофе, ноги в ледяной воде, опускания головы вниз для прилива крови и многое другое — это ненормально. Слава тебе, Господи, наши русские мужики избежали этого. Может, писание и есть дело ненормальное (в общем смысле), но кто-то выделен, и это нормально. А не выделен — терпи.

Эта армия крепко отдергивает от работы. Рецензию не могу закончить. Хотя и прочел рукопись. Читал на занятиях по тактике. Читают браво. Здравицы военных во славу партии совершенно искренние. Да, социализм для армии — спасение. Может быть, поэтому мы и сильнее других армий (ФРГ, США); все время идет сопоставление — только потому, что у нас социализм. Вчера, например, был вечер для делегатов профсъезда, гигантский концерт-самодеятельность, концерт, сейчас невозможный нигде на Западе. Для меня вообще по сердцу медом: парни из Кирово-Чепецка, одетые под “дымку”, сделали немыслимые пирамиды, выбросив лозунг: “Вятские — люди хватские!”.

Но вернемся. С армией я связан крепко. Ходил по училищу, по территории, смотрел пограничный городок, полосатые столбы многих стран, плакаты о задержаниях нарушителей. Как только не исхитряются нехорошие дяди, но везде их высвечивает луч фонарика хорошего пограничника. Художники плохи, рисунки громадны, неумелы и работают против идеи: целующий знамя будто не знамя целует, а салфеткой утирается.

На первых сборах я как-то знал людей, даже выпивал, приводил к себе (в училище Верховного Совета), сейчас не то чтобы сторонюсь, но нет сил на общение. Один (все лысеющие, но в форме, то есть от 32 до 42) раньше служил в охране, говорит, что политических зэков. Рассказывает о собаках, верхом можно ездить, о том, как совершают побеги. Статистика такова: из тысячи бежавших бежит один, из сотни ловимых приводят живым одного. “От злости убивают. Лет по 220 насчитано срока, терять им нечего”. Убил собаку дикую, попросили, съели. Ловят первых прилетных грачей, едят и т. д. Слушают эти мемуары как-то неохотно, а рассказывай он лет 10 назад? Больше поражаются другому, например, достижениям науки и техники.

Пришла вторая корректура взамен рассыпанного набора. Новое нравится. В том смысле, что не просто закрою аванс, не просто отмечусь в 77-м году, но и кое-что.

Фамилия мелькает в перечислениях в газетах, и в редакциях уверены, что живу прекрасно; не разубеждаю.

А денег нет, жизнь в кредит, февраль — последний месяц уплаты за квартиру. Как-то стыдно писать, что хожу в рванье, у жены чулок нет, штопает, стыдно писать. Иди, работай. Но не пойду. Должна быть справедливость, не ворую, так и не проживу?

Ведь только кажется, что всё известно. Как раз надо писать о том, что всем известно. Горькая фраза исследователей (для них хлебная): “об этом потому не написано, что тогда все об этом знали”. Почему у меня зарезана повесть? Почему даже отрывок защипан почти до полусмерти? Ведь все знают, что люди пьют, идет воровство, царит наживание за счет своих должностей (официанты, шоферы, медсестры, могильщики), все знают о взятках и т. д., а скажи вслух — вроде нельзя, вроде бы подрываешь устои социализма. Но если не предупреждать о жучках — изнутри сгниет.

Вчера не спалось: читал Катину “Родную речь” для 3-го класса. Теперь понимаю, почему Катя болела и просилась остаться дома: большего ужаса трудно представить — разбор “произведений” Полевого, Лидова и пр. о войне. Реваншизм, учебник для гитлерюгенда; где великая русская литература для детей? Сплошной косяк Кассилей, Михалковых… Бахревский, Паустовский, опять Кассиль — лозунги, подрывающие веру в них, продажность, идиотские вопросы в конце отрывков — и это для 3-го класса. Вот тебе и tempora, вот тебе и mores.

О дороге. Надо об изменении великой лечебной силы дороги. Дорога убивает, всё переходит в противное, если перебор. Дорога — проклятие; езжу непрерывно, ежедневно часа самое малое по три, по четыре, по пять! Метро, электрички, автобусы. Так не это имел в виду Гоголь, да, господа, не это. И в метро проехаться в радость, но ездить?! Но ежедневно?!

Дня три назад сон — много и свободно летал над природой. На сегодня — движение то ли поезда, то ли перехода по воде (рельсам?), вниз, в заросли. Ловля маленького динозавра. Боязнь его, но выходит из дверей склада мужчина, хватает ящера за хвост, кладет в портфель. Ящеру 1,5 миллиона лет.

Интересно, что когда идет действие дальше, то думаю от имени ящера: надо спасаться, но как выползти из портфеля? Как скорее по проходу? Начнут пугаться, а вдруг милиция?

Еще, дальше сон — армия, зачеты. Прием их внизу, как бы в театре природы. Я почти голый, обмывался в реке после марш-броска на БМП. Близится землетрясение. Надо рубить березы. Кто-то хватает меня, терзает: скажи, что я лучший прозаик! Не говорю. Под ногами золотой нательный крестик на цепочке. Подбираю его. Стулья, столы летят. Взгляды знакомых в детстве. Много грязи. Уже проснувшись, додумывал по инерции про волосатую лапу, которая возникла сзади меня, и почему такой ужас на лице девушки, смотрящей на меня.

2 апреля. Собрал и отвез документы на ВЛК. Решение давнее: из-за денег, стипендия. По этому случаю прошел диспансеризацию. Видел в поликлинике Тендрякова — зубы. Был он в Германии. “Говорил, пил, курил”.

Потихоньку оживаю: чищу повесть по сверке. Чего-то пока нет, нет взлета в начале, потому и вторая половина всех отшатывает.

Вернулась зима.

С армией развязался.

Верстку вновь затребовали в цензуру. Вновь режут.

4 апреля. Подписали. Мучение не кончилось, но хоть это. Цикнули, но, видно, все же пожалели — убив на 3/4, не добили.

Не хнычь, не строй страдальца.

9 апреля. Вчера был в “Современнике”, отвез доделанную рецензию, взял еще. С Курановым разговор о Сталине (не любил никого, коллекция шарфиков на даче), и разговор оттого, что шли мимо дачи Сталина в Рублево.