— Иш-Чель, дорогая… — тихо позвал Кинич-Ахава, боясь, что она находится в трансе и может неадекватно отреагировать на его присутствие. Но жена, едва услышав его голос, подскочила и радостно кинулась ему на шею. Глаза Иш-Чель были чисты от какого-либо дурмана и сияли счастьем:

— Я верила, я знала, что ты придешь! Ты почувствовал, что нужен мне! Кинич-Ахава, забери меня отсюда! Я так напугана, что до самой смерти не забуду этот ужас! — Иш-Чель доверчиво льнула к нему и с надеждой заглядывала в глаза, ища защиты.

— Что же ты молчишь?! Почему мы не уходим?!

— Иш-Чель, я не знаю, что тебе сказать…

— Значит, ты не пришел меня забрать?! Тогда зачем ты пришел? — Иш-Чель сорвалась на крик и вырвалась из его рук.

— Тише! Нас могут услышать! — внезапный страх мужа разозлил Иш-Чель.

— Да? А мне все равно, ведь я живу последние часы! — Иш-Чель почувствовала, как ее начинает трясти от негодования. Но она понимала, что помощь может быть получена только от Кинич-Ахава, и ей нельзя с ним ссориться, а нужно срочно встряхнуть его и перетянуть на свою сторону. Разбить его спокойствие, заставить думать только о ее спасении. Нельзя срываться на крик — это может только оттолкнуть. Любым путем нужно убедить его применить все свое влияние и отменить жертвоприношение. Поэтому она изменила тактику. Выражение лица стало грустным, ясные глаза утонули в слезах, она мягко прильнула к мужу, всем своим видом показывая беспомощность и надежду только на него.

— Я не могу поверить, что ты позволишь им сделать это со мною.

— Иш-Чель. я пытаюсь найти выход, — Кинич-Ахава был настолько углублен в свои мысли, что даже не заметил перемены в поведении жены. Он бережно полу обнял ее, но Иш-Чель вновь не сдержалась:

— Что же ты тогда стоишь?! Иди, предлагай им обмен, выкуп!

— О, боги! Как ты не можешь понять! Ты вытянула жребий! Именно ты, а не моя мать, или другие женщины нашего дома! Это воля богов!

— Нет. Кинич-Ахава! Мне его навязали! Почему ты позволил жрецу протянуть жребий мне первой?! Ведь твоя мать обладает большим влиянием, чем я!

— Ты моя жена, поэтому с тебя и начали.

— Ты прекрасно знаешь, что совершил ошибку! Прикажи заново перетянуть жребий в нашей семье!

— Как ты можешь! Это жестоко желать смерти близким! И потом, слова бога ты забыла?!

— А принести в жертву молодую женщину не жестоко?! Ведь это я умру, я!.. У тебя в руках власть, ты все можешь, жрецы обязаны тебя послушать!

— Это невозможно, за жрецами стоит мой народ, я должен проявить твердость. Мой народ ждет от меня этой жертвы.

— "Мой народ", ты повторяешь чужие слова!

— Иш-Чель, я сделал то, что не делал ни один правитель! Я пришел к тебе, а ты…

— Что ты ожидал увидеть? — Иш-Чель поняла, что они с мужем говорят на разных языках, и ей никак не удается уговорить ей помочь, — Я пока еще жива, сделай же что-нибудь, Кинич-Ахава! Потом будет поздно!

Но муж опустил голову и отошел от нее.

— Как ты можешь?.. — донесся ее тихий шепот, он оглянулся и встретил взгляд огромных глаз. Иш-Чель подошла к нему. Ощущение, что глаза, как бездонные озера разлились и утопили его в волнах страха; выплескивающих через край, усилилось.

— Как же ты можешь?.. — снова прошептала Иш-Чель. Голос теперь дрожал, прерывался, молил. Но он молчал. Его мысли стремительно неслись в бешеном водовороте, и он не мог их остановить, поймать ту, которая поможет объяснить жене, да и ему самому, что не в его власти что-либо изменить. Он только халач-виник! Помочь могут только боги! Как же она не может этого понять! Его сердце уже разорвалось на части от боли. Он зол на самого себя, на свою беспомощность и бессилие! Почему он должен защищаться? Ведь это у него отнимают самое дорогое, самое желанное. С этой утратой он не сможет просто нормально жить, зачем же его так жестоко мучают?! Почему она не понимает его? Зачем заставляет страдать, обвиняя? Какое она имеет право?! А шепот впивался в мозг, он упорно стучал по нервам, бил на жалость, умолял:

— Я прошу тебя, одумайся… убеди их! О, боги, как я хочу жить! — Иш-Чель в отчаянии вцепилась в его руку.

— Иш-Чель, я сделал все, что мог. Почему ты меня не понимаешь?! — пересиливая боль, он вырвал свою руку и поспешил отвернуться, чтобы не смотреть на исказившееся лицо жены.

— Но я не хочу умирать! — Повисла пауза. "Зачем я пришел?". Иш-Чель попыталась к нему достучаться, это была ее последняя, правда очень призрачная, надежда на спасение:

— Я же люблю тебя…

— Неужели ты не видишь, что мне больно!

— Завтра я умру, а тебе будет еще больнее… — в ответ он смог только скрипнуть от злости зубами и снова от нее отвернуться.

— Помоги мне, спаси меня! Сейчас! Я не верю, что ты не можешь, слышишь!

Смотри мне в глаза, наверное, тебя чем-то опоили! Смотри на меня! Ты меня видишь последний раз! Очнись!

— Но я ничего не могу сделать, Иш-Чель!

— Неправда. Помоги мне бежать… — впервые тихо и спокойно сказала она. Но эти слова произнеслись в нужную минуту и прояснили его разум. Они остановили водоворот мыслей, оттеснили все второстепенное. Теперь главное стало ясным и четким.

— Бежать?.. Но… Как же я раньше не подумал… Конечно же! Если ты убежишь, то останешься жить! — он обрадовался и прижал ее к себе. Иш-Чель услышала гулкие удары сердца —

"Живой!" — Она немного отпрянула от него и, радостно сияя глазами, потянула к выходу:

— Скорее… — Кинич-Ахава некоторое время смотрел на жену и не двигался с места. В его голове снова понесся хоровод мыслей. Картины бедствий, которые последуют после этого безумного и безответственного поступка сменяли одна другую. Со спасением жены он терял все, становился изгоем, которого могли убить в любой момент — он выкрал священную жертву. К такому шагу он не был готов. Поэтому удержал жену:

— Ты понимаешь, что мы станем преследуемыми изгнанниками, нас нигде не примут?

— Я хочу жить!

— Но мы не сможем обратиться к твоим родным, у тебя не будет даже шалаша над головой! Ты будешь завидовать последнему рабу!

— Я вижу, что это страшит скорее тебя, дорогой! Мне нечего бояться, последние минуты моей жизни уходят, а я еще здесь!

— Но ты не сможешь жить в лесу!

— А я разве буду одна?

— Нет… конечно же, нет, но мой долг перед моим народом, я должен быть с ним!

— Но я тоже принадлежу тебе. Ты не сможешь жить, зная, что меня нет! — Некоторое время он еще размышлял, но потом решился:

— Пойдем, я помогу тебе выйти отсюда, но дальше ты пойдешь сама…

— Я согласна на все! — Иш-Чель сжала свое сердце в кулак и потянула мужа к

выходу. Он шел покорно, а на лице читалась такая безысходность, что другая бы

женщина и в другой момент просто бы махнула на него рукой. Но он был ее единственной возможностью вырваться, и Иш-Чель решила, что пусть это будет потом, главное сейчас, чтобы он вывел ее из города за его пределы. А она как-нибудь переживет его повышенное чувство долга к народу и безответственное отношение к ней. Главное — выйти отсюда живой!

Держась за руки, они выскользнули в коридор и остановились, тут же потеряв ориентацию — не горел ни один факел. Только сверху проникал рассеивающий кромешную тьму тонкий рассыпчатый лучик, придававший темноте жутковатые очертания. Иш-Чель испуганно прижалась к мужу, который растерялся от неожиданности — когда он шел сюда, везде был свет. Теперь он должен был сообразить, куда бежать.

Темнота вдруг зашевелилась и осязаемой волной упала на них. Последнее, что помнил Кинич-Ахава, это жалобный вскрик Иш-Чель и тупую боль в области темени от тяжелого удара сзади. Потом все заволокло черным туманом, и холодные пальцы жены выскользнули из его руки…

Солнце еще не взошло, но громкий бой барабанов известил граждан Коацаока о начале жертвоприношения. Дежурившие всю ночь фанатики поддержали грохот барабанов, издав торжествующий вопль. Затем они с новыми силами затянули гимны. Многие сопровождали пение пляской, во время которой делали надрезы на своем теле — капающая кровь символизировала ожидаемый дождь. Поддерживая себя дурманящими напитками, люди, проведя ночь без сна, больше напоминали стаю диких животных. Некоторые были не в состоянии четко произносить слова гимна и издавали вой собак.