— Я — племянник халач-виника Копана, меня зовут Халаке-Ахава. Я старше Кинич-Ахава, член Совета старейшин нашего города и имею больше прав на управление городом, чем мой брат. Меня поддерживают все уважаемые жители нашего города, Кинич-Ахава реальной власти не имеет… — "Итак, передо мною обиженный, жадный родственник, который желает власти…", — думал, пока Халаке-Ахава пытался объяснить свои права, предводитель ацтеков. По тому, как судорожно затягивался дымом гость — он невольно выдавал свое нетерпение и страх, ацтек понял, что ночной гость будет согласен на все условия. Халаке-Ахава перевел дух, постарался успокоиться и продолжил:

— Я могу помочь войти в город. У нас есть план. Я говорю, уважаемые, не только от своего имени, повторюсь, меня направили самые уважаемые жители города.

— Хорошо, продолжай.

— Город собрал выкуп. Это удалось, благодаря недавней свадьбе Кинич-Ахава, большую часть составляет приданое его жены. Мой род также должен внести свой вклад, который мы самостоятельно доставим к вам в лагерь. Так вот… мой человек затеет с кем-нибудь из ваших воинов ссору. Это будет поводом, а ворота города будут открыты. Наши воины без Кинич-Ахава с места не тронутся, брата я берусь временно устранить.

— Как? — наконец-то проявил интерес предводитель ацтеков.

— Уже давно не было дождя, жрецы собираются требовать у народа большой жертвы, -

Халаке-Ахава снова жадно затянулся дымом, выдержал паузу, явно для того, чтобы ацтеки оценили его сообразительность и значимость, — Они выберут для этого жену Кинич-Ахава, и он…

— В чем женщина провинилась?

— Ни в чем. Но только так мы сможем отвлечь Кинич-Ахава от городских проблем.

— Она представляет такое значение для халач-виника? Какая-то женщина? — предводитель ацтеков с недоумением переглянулся со своими людьми.

— Да! У них там какие-то чувства, перед свадьбой был даже небольшой скандал, столько шума было из-за его женитьбы!..

— Ты ручаешься, что воины Кинич-Ахава не смогут сразу же помешать нам? Нас не интересует, как ты этого добьешься. Главное — ворота должны быть открыты!

— Ручаюсь своей головой!

— Хорошо. Я — Амантлан — предводитель воинов-ягуаров, хочу знать, что ты просишь взамен?

— Когда вы займете город, мы хотим сохранить свои дома и положение в городском совете, разумеется, оказывая Вам всякую поддержку. — Амантлан кивнул. Торг его устраивал, остальные ацтеки согласно кивнули головами, мирно попыхивая трубками.

— Сколько вас?

— Двадцать три семьи, напоминаю, самые уважаемые граждане Коацаока. — Снова кивок и самый молодой ацтек протянул предводителю неприметный мешочек, содержимое которого тихо звякнуло. Амантлан развязал пестрый шнурок, опустил большую руку внутрь и достал пригоршню мелких золотых пластинок. Отсчитав положенное количество, любовно взглянул на лицевую сторону, где поблескивала оскаленная морда ягуара, протянул их Халаке-Ахава. Тот бережно спрятал пластины, предварительно пересчитав их.

Амантлан вынул трубку изо рта и положил ее рядом с собой — это означало конец переговорам. Халаке-Ахава, бережно прижимая к груди золотые пластинки, покинул ацтеков. К сожалению, он не знал, что уносимые им пластинки не только не служили защитным знаком при осаде или нападении на город, а наоборот, были условным сигналом любому ацтекскому воину-ягуару, что в этом доме живут богатые люди и есть, чем поживиться. Так ацтекский предводитель Амантлан наказывал предателей в покоренных городах, которые подлежали полному уничтожению.

Копан из рода Кокомо, правителей могущественного города Майяпана, халач-виник приграничного города-государства Коацаока умер на рассвете, оставив землю, которой правил долгие годы перед угрозой захвата и раздираемой внутренними противоречиями. Он так и не успел ничего сообщить своему сыну, которого к нему не допускали. Возможно, эта изолированность и беспомощность и подорвала его силы. Он умер тихо, но обнаружили это только ближе к полудню.

Первому весть сообщили Кинич-Ахава, который в этот момент беседовал с матерью. Женщине удалось скрыть невольную радость. Она разрыдалась и, упав на пол, заботливо перенесенная сыном на свое ложе, в течение дня больше не поднялась.

Уичаа дала волю слезам, сама не зная, от чего она плачет больше, от радости, что свободна, или от жалости к себе, что столько лет провела с человеком, который был ей безразличен, с которым она так и не смогла найти общее понимание. Уичаа не мучалась догадками. Она просто плакала и получала от этого настоящее удовольствие.

На следующий день прибыли послы ацтеков, которым сообщили о смерти халач-виника Копана и трауре, в который будет погружен город, пока все церемонии не будут завершены. Ацтеки выразили соболезнование, скрыли недовольство, но перенесли дату на получение выкупа на первый же день после окончания траурных церемоний.

Пришедшая в себя, и снова надевшая надменную маску, Уичаа до хрипоты спорила теперь с сыном, который хотел похоронить отца по обычаю семьи Кокомо. Но Уичаа, как всегда, стремилась соблюсти свою выгоду, снова была против желания сына. Ей совершенно не хотелось, чтобы облик Копана преследовал ее, когда она заходит в молитвенный дом.

Кинич-Ахава настоял на своем. Более того, он сам присутствовал при ритуале с самого начала, отдавая последние почести отцу. Он свято верил, что теперь, сможет в любое время приходить в молитвенный дом и беседовать с ним, спрашивать его совета.

На следующий день после смерти халач-виник был перевезен в специальное помещение под главным залом в молитвенном доме. Его тело положили на каменную плиту и отделили голову. В то время как голову бережно опустили в чан с водой, насыщенной травами, и поставили варить на медленном огне, тело обернули в саван, переложили на пестрые носилки и предали огню на центральной площади в присутствии всего города. Затем, собранный пепел Кинич-Ахава поместил в глиняный горшочек, приготовленный для этой церемонии и освященный в храме Ицамны.

В это время, резчик по дереву уже изготовил деревянную статую, очертаниями полностью соответствующую умершему Копану, воспроизведя каждый шрам на теле умершего, и разрисовал ее, изобразив полную боевую раскраску воина майя. Теперь предстояла поистине ювелирная работа, которую выполнял специальный мастер. Он отделил от черепа заднюю его часть. Затем залил вовнутрь священную смолу с травами и начал придавать черепу черты лица живого Копана. Мастер был настоящим художником. Через некоторое время на Кинич-Ахава, не выходившего ни на минуту из мастерской, взглянул пустыми глазницами отец. Посовещавшись с наследником умершего, мастер, для пущей убедительности, вставил в глазницы отполированные кусочки обсидиана, которые, поблескивая в свете факелов, оживили маску и придали несколько веселый вид покойному халач-винику.

Кннич-Ахава самостоятельно взял в руки голову отца и соединил ее со статуей (в нее был вставлен горшочек с пеплом правителя Коацаока). Водрузив на голову убор из ярких перьев, украсив грудь дорогими ожерельями и браслетами, сын халач-виника преклонил колени перед статуей и попросил оставить его наедине.

Уичаа с радостью покинула и сына, и, выглядевшего очень живым, Копана.

Кинич-Ахава, когда его оставили одного, стал держать совет с человеком, которого при

жизни почитал, но редко мог поговорить. Отец оставил сыну клубок неразрешимых проблем. Неопытность и горячность могли сыграть с молодым правителем плохую шутку. Кинич-Ахава обращался к отцу за советом: кому можно доверять, а кого лучше выдворить из города. Мысленно молодой правитель обращался к отцу, прося совет, но не получал ответа. Временами ему казалось, что он слышит голос Копана, но это были голоса служителей, раздававшиеся далеко наверху.

В городе чувствовалось напряжение. Каждый житель подсчитывал, во сколько обойдется выкуп для ацтеков, сколько останется кукурузы и другого зерна, и сможет ли его семья дотянуть до следующего урожая. Эти подсчеты во многих домах были неутешительными, и люди ждали, какое решение примут жрецы.