И хотя случайность я, в общем, тоже не исключаю, я все равно пытаюсь проникнуть взглядом за закрытые ставни, разглядеть хоть что-нибудь в узкие их щели. Иногда среди ночи я встаю и смотрю, не горит ли там свет.
До сих пор я ни с кем не делилась этими своими подозрениями В последнее время я вообще все реже рассказываю об обысках у меня на квартире, о слежке за моей скромной особой, — не потому, что боюсь наскучить окружающим своими рассказами, ведь события, как я уже говорила, даже не собираются доходить до какой-нибудь драматической кульминации, скажем до официальной санкции на обыск или до ареста, и не потому, что я наконец поняла, что в левых кругах считается faux pas поднимать шум из-за обысков в собственной квартире или из-за возможной слежки.
Дело в том, что многие левые — с полным основанием или без оного — в глубине души убеждены, что телефоны их прослушиваются, квартиры время от времени обыскиваются, а сами они находятся под надзором. Большинство из них считают это вполне возможным и не трезвонят об этом направо и налево только потому, что не хотят, чтоб их обвиняли в том, будто они строят из себя мучеников.
Что толку, если ты начнешь строить из себя мученицу, откровенно сказал мне писатель Клаус Т., в то время как другие лишь думали об этом, когда я начинала рассказывать про обыски. И должно быть, задавали себе вопрос: действительно ли я принадлежу к тем, кто столько сделал для демократического и социального прогресса нашей страны, что навлек на себя преследования? Не слишком ли много чести оказывают мне власти подобным вниманием?
Дело в том, что с самого начала мои рассказы приводили в трепет и даже в негодование отнюдь не левых, а исключительно либералов, бюргеров до мозга костей. Только они хватались за голову. Да, да, чем буржуазнее, несмотря на иной внешний камуфляж, они оказывались по самой своей сути, тем более потрясенными выглядели перед лицом такого нарушения гарантированной конституцией неприкосновенности частной жизни, перед лицом вопиющей незаконности всех этих обысков и негласной слежки за моей скромной особой, перед лицом ущемления свободы личности, в которую, кстати сказать, мало кто в нашей стране верит столь непоколебимо, как они.
Они советовали мне бросить эту квартиру, подыскать другое жилье. Предлагали помощь в поисках новой квартиры. Предлагали пользоваться их телефоном. Предлагали хранить у себя мои рукописи. Они сочувствовали мне безгранично и вновь и вновь справлялись у меня тоном, каким обычно расспрашивают больного о самочувствии, продолжаются ли обыски. Словом, они были просто не способны представить себе, как человек, знающий, что квартиру его в течение вот уже более девяти месяцев постоянно обыскивают, что вот уже более девяти месяцев за ним ведется тайная слежка, — как такой человек вообще может существовать.
Может, вполне может. И даже без заметных осложнений. Со временем к этому просто привыкаешь. Не то чтобы я не могла уже обойтись без обысков и тайного наблюдения за моей скромной особой. Около двух месяцев назад, к примеру, я составила длинное, на полутора страницах, послание министру внутренних дел, где, коротко изложив вышеописанные события, задала вопрос, не принадлежит ли снимаемая мною квартира на шестом этаже дома номер 7 по улице Д. к так называемым «бывшим террористским квартирам», которые, согласно многочисленным сообщениям прессы, занесены в особые списки ведомства по охране конституции. Я задала также вопрос, действительно ли в моей квартире регулярно проводятся обыски. Естественно, ответа я не получила до сих пор. И в любом случае не ожидаю положительного ответа. В каком-то смысле меня вполне устроил бы и отрицательный ответ.
Как я уже говорила, к обыскам в собственной квартире тоже привыкаешь. Привыкаешь и к постоянной слежке за собственной скромной особой, будто ты государственный преступник, которого вот-вот разоблачат. Привыкаешь вести существование, так сказать, «прозрачного человека», о котором властям известно и когда ему удаляли миндалины, и на какое время он договорился о встрече с налоговым консультантом, и к какому часу друзья пригласили его на ужин, человека, о котором властям известно даже, что 5 мая 1979 года на счету у него было пять тысяч девятьсот сорок три марки, ни больше ни меньше, и что в ближайшее время на его счет должен поступить перевод с радио на сумму три тысячи пятьсот марок.
Исключительно для того, чтоб оставаться в курсе, я выдумываю время от времени все более изысканные способы маркировки. И если, возвращаясь из отлучки, нахожу все на своем месте, то отнюдь не вздыхаю с облегчением. Я просто отмечаю сей факт, без радости и без надежды. Если же по возвращении обнаруживаю изменения — например, острие шариковой ручки на рукописи сдвинуто на несколько слов или строчек, — я чувствую разве что небольшой, в самом деле небольшой, булавочный укол. Я делаю глубокий вдох и выдох, бегло заглядываю в другие помещения, проверяю, стоит ли по крайней мере на прежних местах мебель, лежат ли другие вещи так, как я их оставила. Я уже давно не ищу в квартире следов, которые могли бы оставить незваные визитеры.
Обыски и постоянное наблюдение стали мало-помалу частью моей жизни. И с течением времени почти утратили свой вначале не только угрожающий, но еще и скандальный характер. Они, конечно, занимают мои мысли, но совсем не в той мере, как несколько месяцев назад, когда я чуть было не потеряла голову. И быть может, незваные визитеры с недавних пор начали вновь, как когда-то, выключать лампу на столе в мое отсутствие для того лишь, чтоб вывести меня из себя, напугать, побудить к необдуманным действиям, которые неопровержимо докажут, что я террористка и заклятый враг нашего государства — таковой они, очевидно, и считают меня до сих пор по непостижимым для меня причинам.
Что они подобным образом извещают меня о своих визитах в мое отсутствие, я при всем желании не могу больше приписать небрежности, невнимательности тех деятельных сотрудников и сотрудниц особой государственной службы, которые вот уже более девяти месяцев устраивают сходки у меня на квартире. О привычке оставлять лампу на письменном столе включенной на весь день, независимо от того, работаю я или нет, дома я или нет, могли говорить разные люди. Причуда эта со временем могла стать известна и сотрудникам особой государственной службы, им ведь и так известно обо мне весьма много. Их намерение, выключая лампу, извещать меня о своих визитах в мое отсутствие, доказывает, что они решили взять меня измором, что в случае со мной наибольшего эффекта они ожидают от так называемой «пробы на разрыв», испытания на прочность.
Нельзя месяцами жить в непрерывном напряжении. Нельзя месяцами ожидать, что микроскопичности происходящих событий, крайней их неопределенности будет положен конец и на смену придет нечто вещественное, зримое, ведущее наконец-то к драматической кульминации. Нельзя месяцами искать доказательств, если другая сторона стремится как раз к тому, чтоб, с одной стороны, оставить явный след, с другой же — сделать след этот настолько ничтожным, мелким, далее сомнительным, что тот, за кем они следят, попадет в дурацкое положение, пытаясь сослаться на него, представить его в качестве улики, и даже рискует прослыть полоумным.
Выходя из дома, я уже внимания не обращаю, преследует ли меня кто-нибудь в машине или пешком. Слишком много сил уходит на то, чтобы постоянно регистрировать все или по крайней мере максимум происходящего вокруг, регистрировать и пытаться объяснить. Вдобавок тот, кто подходит к окружающему с предубеждением, рождающимся из вполне определенных подозрений, рискует легко впасть в ошибку.
Бывают дни, когда что-то вдруг привлекает мое внимание. Иногда это подозрительная машина, медленно, с черепашьей скоростью, едущая впереди меня. Иногда полицейский автомобиль, оставленный на тротуаре у соседнего дома. Иногда некая машина с табличкой «За рулем ученик» на крыше — она кружит возле домов, мимо которых я прохожу, вновь и вновь появляется в поле зрения и вновь и вновь проезжает мимо. Иногда это пожилая пара в магазине, они внимательно следят, как я перебираю салат, выбирая самый свежий, и тут же отворачиваются, стоит мне взглянуть в их сторону. Иногда это мужчина в том же магазине: когда я стою в очереди к кассирше, он становится вплотную за мной и время от времени бросает испытующие взгляды в мою раскрытую сумку. Иногда мужчина, устремляющийся мне наперерез к эскалатору; так ничего и не купив, с пустыми руками спешит он к одному из автомобилей, стоящих перед универсамом, садится рядом с шофером, а тот немедленно дает газ, и автомобиль на полной скорости исчезает в направлении улицы Д.
