Бедная Марга.
Свидетельство о рождении, выдано священником церкви Святого семейства в Ной-Оттакринге. Согласно метрике, он родился 11 мая 1907 года в Вене, на Хабихергассе, 9, был крещен на следующий день и наречен Рудольфом-Адольфом. Отец, записано там: Клеменс Фримель, римско-католической веры, штукатур, родился 21.12.1881 в Праге. Мать: Штефания, католичка, урожденная Шпитцер, служанка, родилась 20.12.1882 в Вене.
Его свидетельство об окончании трехлетнего профобучения в школе механиков, Вена, 6-й район, Моллардгассе, 87.
Свидетельство, согласно которому 4 июля 1925 года он успешно сдал экзамен на водителя первых трех категорий.
Его водительские права на управление грузовым автомобилем с двигателем внутреннего сгорания и мотоциклом с коляской.
Свидетельства фирмы «Штейрермюль», «Объединения молочных хозяйств», фирмы OEWA, газеты «Нойес винер тагблатг» и «Венского кооператива по производству копченых колбас и ветчины». Повсюду значится, что он добросовестно выполняет свою работу, но должен быть, к сожалению, уволен в связи с отсутствием заказов.
Фотографии. Сначала девушка в летнем платье, с браслетами и лентой на лбу. Моя тетя. У нее темные глаза. Она улыбается? Да вроде нет. На коленях у нее лежат цветы. Ветка форзиции или дельфиниум. Точно не различишь. Снимок слегка недодержан. На обратной стороне написано: «Твоя сестра Штеферль. 17/XI. 1923. 1-й приз на конкурсе красоты».
Потом три фотографии моего отца, снятые в фотоателье. Пожалуй, я похож на него. Если не считать, что я повыше, пошире в кости и намного старше, чем он на этой карточке, и если не брать в расчет, что я унаследовал от матери круглый подбородок, то высокий лоб, густые волосы, вьющиеся от корней, — это все от него. Только взгляд у него другой. Не то чтобы высокомерный, но какой-то вызывающий, упрямый, строптивый. Крепкий молодой человек в костюме и при галстуке, здесь он сидит, там стоит, на этом фото без головного убора, а на том в шляпе и с тростью. Май 1927-го, день его двадцатилетия. Не знаю, что именно, но что-то мешает мне на этих снимках. То ли его элегантная одежда, то ли искусственное освещение, а может, кулисы в восточном стиле? Его застывшая поза или уверенность, что я никогда не догоню его? На третьей фотографии он в вязаной кофте. Тут он нравится мне больше, хотя и сделал серьезное лицо, но зато нет этого неприступного вида. Здесь он мог бы принять меня таким, какой я есть.
Моя мать. Моментальный снимок. Вид у нее довольно усталый. В молодости она, говорят, была веселой. Хохотушка, дома не засиживалась, даже играла в оркестрике на мандолине. Позже охота смеяться у нее пропала.
Десять или двенадцать стихотворений, некоторые написаны от руки, некоторые напечатаны на машинке. Я не знал, что он еще и стихи писал. Вообще-то я не читаю стихов. Но эти мне нравятся. Они срифмованы, и в них много юмора. Не во всех, есть и серьезные. Одно из них о смене времен года, другое о бедной сиротке, где все заканчивается проституцией, еще одно о далекой возлюбленной, два — о тоске по мне: «Мой сынок», «Норберту!» Их он, вероятно, написал в эмиграции. Значит, он все-таки думал обо мне. «И наяву, и во сне твой звонкий смех чудится мне». Есть и политические стихи, там фигурирует народ в цепях, и борьба за свободу, и победно развевающееся алое знамя.
Красный — по-прежнему мой любимый цвет, скажу я ему. Потому как я родилась красной — во время Великой Октябрьской революции — и красной уйду в могилу. Я не считаю это своей заслугой, просто так сложилось, я не выбирала своих родителей и обстоятельства своей жизни.
Моя мать родом из Мадрида. Ее отца звали Хосе Рей, он был важной персоной у специалистов, вторым человеком после Пабло Иглесиаса[17]. Он рано умер. Моя бабка тоже. В пять лет мать осталась полной сиротой. Она шила рубашки, а ремеслу своему научилась у одной из теток.
Мой отец вырос на Менорке. У Ферреров были еврейские предки. Значит, когда-то они подвергались преследованиям. Это не мешало им бегать за каждой рясой и иметь с денежными мешками общие дела на острове. Лишь отец не пошел в ногу со всеми и в семнадцать лет уехал учиться в Мадрид. А тут как раз освободилось место на таможне, и прежде, чем поступить в университет, он выиграл конкурс и получил должность. Так что свою учебу он оплачивал сам. Его родители ничего ему не простили. У них было аптечное дело, и они бешено наживались на этом, но были злопамятны и ни разу не прислали ему ни единого дуро[18], потому что он был революционно настроен, не то что они, и обходил любую церковь за версту. Во время учебы он жил на улице Монтера, где сейчас проститутки стоят, в пансионе, а моя мать работала там посудомойкой. Так они и познакомились. Матери тогда было восемь лет.
Спустя девять или десять лет он постучал в дверь лавки на улице Энкомьенда, на углу Месон-де-Паредес. Тоже нехороший район, даже и сегодня. Там собирались анархисты. Мать дружила с сестрой одного из них и случайно оказалась в гостях в тот вечер, когда встречались анархисты, там был и мой отец, и между ними сразу же вспыхнула искра. Как между тобой и Маргаритой, скажу я Руди. Отец был старше матери на девять лет. Руди тоже был постарше Маргариты.
— Как тебя зовут? — спросил отец.
— Росарио.
— Правда? Я когда-то знал одну Росарио.
— Это была я.
Так все и началось.
Все началось с того, что мои родители познакомились после майской демонстрации социал-демократов. Это случилось в 1930 году в Пратере. Мать звали Паулиной, Паулиной Фукка, но все звали ее Паулой. Она симпатизировала партии, но не была такой активной, как он. Он развозил газеты на своем «монусе». Это был такой мотоцикл на трех колесах, два спереди и одно сзади, и с ящиком для газет впереди. Его нанимали не каждый день. В промежутках он опять оказывался безработным. Мать работала продавщицей при Хаммеровских хлебопекарнях. Потом и ее сократили. Помню, однажды мы получили пособие для безработных, это были двенадцать шиллингов. А когда поехали на трамвае домой, потеряли деньги. Мать была в отчаянии. Ее сестра, она была одинокой, выручила нас. Она помогала нам постоянно. Его ведь никогда не было. А когда он все же приходил, мне нечего было бояться. Он всегда был мил со мной. Иногда, правда, повышал голос, но ни одной пощечины я от него не получил. Впрочем, он обо мне никогда не заботился. Весь груз тащила на себе мать, он никогда не поддерживал ее деньгами. Она на это и не рассчитывала.
Мать — дочь одного из лидеров социалистов, отец — анархист, впоследствии ставший коммунистом. Так что мы скроены из хорошего материала. Мне как раз исполнилось четырнадцать, когда я пошла на свое первое собрание. Это было в тридцать первом или тридцать втором году. Скорее в тридцать втором, январь 1932-го. Тогда у вождей рабочего класса была еще другая манера объяснять, что такое классовая борьба. Грубо, наглядно и, может быть, немножко наивно. Они тогда ополчились на буржуазию, которую предстояло выкорчевать. Говорили, что буржуя можно узнать по шляпе (я испугалась, потому что мой отец носил шляпу), по трости (я снова струхнула, потому что отец ходил с тростью) и по галстуку (ужас, отец носил еще и галстук!). Они говорили, что буржуи высасывают из рабочих кровь. Я просто оцепенела, меня буквально парализовало. Я не могла выдавить из себя ни словечка и боялась даже поднять глаза. Дрожала от страха, что кто-нибудь скажет: смотрите, вот сидит дочь кровопийцы, убейте ее!
В дедовой коробке из-под обуви я нашел отчет венского управления федеральной полиции, где был приведен целый список прежних его судимостей: суд по делам несовершеннолетних, Вена, 19.05.1924, по ст. 460 УК 5 дней строгого ареста, условно; районный суд 1-го района Вены, 16.07.1926, по ст. 431 УК 48 часов ареста; окружной суд 1-го района, 6.04.1933, по ст. 197, 199 УК 14 суток строгого ареста, условно до 6 апреля 1935-го, со всеми правовыми последствиями; окружной суд 10-го района, 2.01.1934, по ст. 411 УК штраф 16 шиллингов, в случае неповиновения 24 часа ареста. Далее также отмечалось, что 21 ноября 1932 года в связи с нарушением правил общественного поведения, выразившимся в оскорблении прохожего, читавшего национал-социалистический плакат, отец был задержан по требованию потерпевшего и отпущен из караульного помещения после выяснения обстоятельств правонарушения. У Фримеля, стояло далее, был значок социал-демократической партии, в то время как заявитель не имел никакого партийного значка.
