Самые любимые аллеи Петрова были уничтожены, залиты асфальтом или засажены тощими, еще неживыми деревьями. Жалко было эти чахлые деревца, потому что они здесь были бессмысленны на месте выдранных кленов. Те клены могли бы сейчас плескать полновесными кронами, освежая зной, но вместо них молодые и мертвые, обожженные зноем новые посадки.

И Петров как-то понял, что нужно осмотреть город или хотя бы съездить на кладбище, потому что больше он сюда не приедет. Во всяком случае, что-нибудь сделать нужно, иначе эта поездка станет мучить Петрова своей загадочной бессмысленностью.

«Можно сходить в школу, где я учился, — подумал Петров. — Или в дом, где я жил».

Он побрел через сквер на Советскую улицу (там самое нарядное место города), легкая сеть путаных, острых, глубоких, горячих, тонких звуков прильнула к Петрову, и он, как маленький, как давно, как всегда, сбавил шаг у консерватории, поддаваясь упругой тяге этой сети, тайно ожидая, что все эти звуки сольются сейчас в один торжествующий главный аккорд. Петров вышел на сквер Водников. Молодые студентки сидели на скамейках. Они были по-прежнему молоды.

Разумеется, я все помню. Я здесь гулял. Я ходил в «Победу» на последний сеанс, а напротив кафе «Снежинка», туда я водил подружек. Разумеется, я помню все.

Петрову захотелось встретить кого-нибудь, но в этом городе встретить было некого.

Петров прошел сквер, пересек улицу Урицкого и свернул на улицу Ленина. Он почему-то шагал в сторону вокзала. Хотя он не заходил в дом, где когда-то жил, но все равно шел в этом направлении, и он шел так до кафе «Сибирячка», а потом свернул на улицу Революции и пошел значительно быстрее, причем в сторону, противоположную его бывшему дому, по улице, которая постепенно становилась все старее, новые дома сменялись черными деревянными срубами начала века и в угрюмых зарослях пыльной сирени глухо поблескивали своими окнами.

Что это такое? Что с тобой? За мной опять следят! Да кто же, кто? Ты! Ты! Я не знаю кто! Ты следишь за мной! Ну да, я слежу за тобой. Это я, я. Мне понравился твой припадок. Не смей! Это не припадок, но он мне понравился. Очень ловко.

Петров выбежал на пустырь. Старые дома посносили и уже расчистили площадь под новостройку. На пустыре, в самом центре, мочился мужчина. Он в упор поглядел на Петрова, а Петров в упор поглядел на него, сплюнул и побежал дальше.

Ублюдков, уродов, неполноценных придурков ты плодишь. Но мне же понравился, понравился твой припадок. Тебя надо уничтожить. Я же сказал, ты здорово это изобразил.

Петров шел по дорожке, вымощенной кирпичом. Кое-где выглядывали горбатые, гладкие корни, но ни деревьев от этих корней, ни домов, куда бы вела дорожка, не было. Петров повернул назад, с отвращением думая про пустырь. К счастью, мужика уже не было. Плоский, белесый от зноя пустырь с рваными кустами сирени, чудом уцелевшей после сноса. Тяжелые гроздья бледных цветов упруго торчали на ветках. Петров вышел на середину пустыря, где только что стоял мужик.

Наберись наконец мужества и скажи себе, что это не припадок. Здесь, в центре пустыря, Петров особенно ощущал, что за ним следят. Но стоя вот так, открыто, беззащитно, он немного успокоился.

Пусть за мной следят, но я стою так открыто, что видно — за мной не надо следить. Ты неправильно подумал. Ты хотел подумать другое. А ты только и умеешь, что в центре пустыря поссать, подумаешь, доблесть. Ты хотел подумать не это. Назови своим именем. Скажи так: я сам придумал себе припадок, чтобы… Чтобы что?! Я ничего не придумывал. Чтобы приехать ко мне, сюда, ко мне.

Петров решил, что не может больше стоять тут, он побежал дальше, вновь вернулся на центральные улицы, вернее, на глухие проулки, примыкавшие к этим стенам. Вернее, на один проулок, особенно глубоко зарывшийся в сирень.

У тебя здесь больше никого нет, ты свободен, понимаешь, ты свободен. Наконец. Ты теперь можешь не бояться никого, ничьих слез, ничьих разбитых материнских сердец. Ты теперь можешь, можешь, можешь. Ты ведь ждал этого? Ты дождался — здесь больше никого нет у тебя. Только я.

Петров с размаху налетел на кого-то и отскочил, оглушенный. Прохожий тоже стал. Петров заметил его боковым зрением — человек остановился и смотрит на него. Петров скорее удивился, что так больно ушибся обо что-то (об кого-то). В этом городе он еще ни к чему не прикоснулся, только глазами.

(Но я до последнего мига боролся, я опускал глаза. Я не прикасался к тебе до последнего!)

И вот наконец всей грудью о живого человека этого города, значит, все это так и есть. Он действительно сюда приехал. Все происходит в реальности.

Петров буркнул извинение и хотел двинуться дальше, но человек потянулся к нему, и Петрову пришлось поднять на него глаза.

Петров даже засмеялся. Он затряс головой к зажмурился, чтоб задавить внезапно выступившие слезы. Сергей отозвался ему своим смехом. Как всегда. Всем лицом с непомерной готовностью. Словно веря, что этот его смех приносит радость.

Кровь вернулась. Петров больше не был пуст, как миг назад, когда увидел перед собой Сергея, кровь зашумела в голове.

— Ну, здравствуй, — пропел Петров, разводя руками, как бы боясь упасть, а на самом деле охватывая непомерность события. Сергей только кивнул ему, смеясь, слепя победным ликующим светом светлых глаз.

— Ну дела, — выдавил Петров, все-таки еще немножко задыхаясь от неожиданности.

И уже думал: «Как быть? Что сказать? Что сделать?»

Ситуация была изящной, странной, авантюрной, а Петров, как всегда, неизящно, тяжело и глухо отреагировал.

А ведь сейчас, а Петров это понимал, ему дан единственный шанс, когда он может показать себя новым. Целый вихрь блестящих фраз, реплик пронесся в голове Петрова.

«Как он попал сюда из Москвы — я не спрошу. Ради кого приехал? Не спрошу, это неоригинально. Это то редкое совпадение, которое плоско будет отметить словесно. Как-нибудь, да попал. Итак ясно, что не из-за меня. Тяжеловесно, тяжеловесно. Не нужно так вгрызаться в события. И молчать тоже не нужно, потому что он сам молчит, нужно, наоборот, заговорить, и так я его всю жизнь оттеняю собой».

— Ну дела, — безнадежно повторил Петров.

Нежное, испитое, небесно-красивое лицо Сергея было зыбким от плескавшегося в нем счастливого смеха. Зеленоватые блики дрожали на его лице. Тени листьев и плеск смеха.

И Петров привычно почувствовал себя червяком. Он не умел так долго, так плотно отдаваться ощущениям — радости, радости, радости. Он иссякал и становился червяком. Он уставал в Москве от пьянок и гульбы, он боялся тяжелых, распаренных вином женщин с их тупыми горячими глазами. Он не умел бешено врываться в них с отчаянной жадностью к жизни, к ней, к одной. Он так мог умереть. Ему нужны были передышки скуки и покоя, он потому и разошелся с Сергеем…

О, Петров даже подпрыгнул! Он вновь рассмеялся и сам почувствовал — молодость, лето и приключения. Его лицо стало таким же светлым, дурашливым и легким. Он ведь разошелся с Сергеем в январе! И он совершенно забыл об этом! Вот сейчас он удивлен, ошеломлен встречей, да, можно сказать, потрясен, но он не помнит, что разошелся с ним в январе. Это совершенно вылетело у него из головы — целых полгода! Он, Петров, не заметил, что прошло полгода!

Волна нежности наконец захлестнула Петрова. Да, она меня захлестнула, почти слезами брызнула из моих воспаленных глаз. Я не знал, что этот баловень, этот столичный князь со всей его щедростью, простодушием, он умеет лишь чаровать, как бабочка, это все, что он умеет, я простил ему свою усталость и раздражение и попусту потраченные годы и простил ему всех этих шлюх, которых он уступал мне, и ночные безумства на летних пляжах, и тщеславие, обморозившее все его чувства и крошечный ум. Потому что я забыл его. С января месяца.

«Да, пожалуй, мы гульнем, — решил Петров. — Уж Сережка-то это умеет». Злая радость всколыхнулась в нем, как всегда в преддверии пьяной бессмысленной траты жизненных сил, а сейчас еще более злая, потому что хлынули московские ощущения и вытеснили ужас и реальность города, и Петров, глядя на Сергея, твердо ощутил себя Петровым.