Маринка слегка пожала плечами.

— Тогда ты иди на работу, — сказала отчужденно.

— И иду! — сорвался он с места. — Но я наконец поглядеть хочу!

Он побежал в угол, где стоял черный узел. Давно уже поглядывал, озадачивался, тревожился, близоруко скользил по черным складками. Казалось ему, что складки эти нет-нет да и переменятся, перелягут, по-новому.

— Я быстро! Я только гляну!

Не узел! Не узел! Он так и знал. Он догадывался. В комнате был еще кто-то. Его токи ощущал все время Алеша. Вот он, этот кто-то.

Край смуглого подбородка мелькнул из тряпья. Но она наклонилась еще ниже, чуть не легла лицом на пол, черный плат скрыл подбородок. Успел-таки заметить очерченный юный совсем подбородок Разволновался невозможно.

— Кто она?! — крикнул, как безумный.

— Подруга, — чуть удивленно ответила Маринка.

Он разглядел вдруг: на руках у подруги спал младенец в тряпочке.

— Откуда такие? — опять крикнул мучительно.

— А я почем знаю? Их вон сколько наползло в Москву. Да что они тебе, мешают разве?

Они не то что не мешали. Они не дышали. И если б не скрытое движение спрятать подбородок, он бы не знал, живы ли?

— Зачем они тебе? — не понимал он.

— Пусть будут, — настаивала Маринка.

— А как с ними разговаривать?

— Они нерусские. Они молчат все время. Они из других краев.

Алеша подошел еще ближе, готовый отпрыгнуть, и вот черный подол юбки шевельнулся, мелькнула босая нога. Маленькая грязная юркая нога показалась и спряталась. Как будто под этим черным шатром кто-то идет, неустанно идет. Случайно сюда выглянул. Алеша почти не поверил в ногу, решил, что ему показалось, так снова недвижна стала груда тряпья, но там, где мелькнула нога, из-под края обтрепанной юбки внезапно, напугав так, что отпрыгнул, выкатилось, блестя, сияя, красное тугое яблоко. Оно прокатилось и замерло у его ног. Черенок и темное пятнышко на глянцевитом боку, да, это яблоко. Все. Опять замерла. Стало ясно, что больше уже ничего не дождаться. А поднимать он боялся. Пугала томная спелость, он яблоко обошел аккуратно. Он все-таки подошел ближе к сидящей чернавке. Он хотел взглянуть на младенца. По лицу младенца он угадает лицо матери.

«Не надо бы!» — мелькнуло. Но он склонился. Младенец спал. Смуглые веки были прикрыты неплотно, видна была синеватая полоска белков. Дыхания не было слышно. Лицо мальчика было смуглым, бледным, неподвижным. Алеша вдруг услышал, как он сам сопит, стал сдерживать свое дыхание, боясь хрипеть над этой чуткой тишиной. А затаившись, он различил, что движение в них все-таки было. Еле заметно мать покачивала, как бы тайно, покачивала ребенка, и почему-то стало понятно, что из-за этого незаметного покачивания сон беспробуден у мальчика. До обморока. До прозрачной бледности на смуглом застывшем личике. Стало тревожно, что и он как-то втянется в это покачиванье, куда-то провалится, полетит, в черной взвихренной воронке закрутит его, он решил отойти побыстрее, да тут еще эти его хрипы дыхания, он уже не мог их сдерживать, такую открытую грубую жизнь свою над застывшим прозрачным созданьицем, он уж сделал движенье распрямить свой наклон, поняв, что добудиться нельзя, он уж собирался взгляд отвести, хоть и с сожаленьем, но понимал — досыта не наглядеться, надо и с этими расставаться, пора, пора ему дальше идти, но тут под его взглядом веки младенца дрогнули и поднялись. От неожиданности Алеша засмеялся. Два спокойных черных глаза смотрели на него: «Здрасьте вам!» Они ему заулыбались. От их радости он заплясал на месте. Глазки рассмеялись, Алеша, забыв поберечься (черная всасывающая воронка), стал кивать, кивать этим глазкам, плясать, махать ручищами, и вишневые глазки следили, все понимали, смеялись.

— Он улыбается мне! Он улыбается мне! — крикнул Алеша, ни к кому не обращаясь, а глазки вовсю веселились.

Черные складки шевельнулись, тощенькая полудетская ручонка вынырнула из складок, ручонка несла бутылку с красным прозрачным питьем, на бутылке была изжеванная соска. Ничего опасного. Просто питье для ребенка. Не опасно, нет! Рука поднесла соску к губам младенца, но ребенок нахмурился и, сжав губы, замычал. Алеша передохнул с облегченьем. Тогда рука тряхнула бутылочку, красные капли упали из соски на губы мальчика, не опасно, нет же, не опасно! глупо так обмирать, ужасаться! Вот же, мальчик послушно отозвался на привычный вкус питья, принял соску, вот рука (почему такая смуглая? как почему? ребенок тоже смуглый, это люди других краев) потрясла бутылку, капли попали ребенку на язык, и он начал сосать. Ребенок сосал свое питье и не спускал глаз с Алеши. Веселые, выспавшиеся глазки с одобрением осматривали его.

— Кушает, кушает, — очарованно бормотал Алеша (нисколько не опасное питье-то!).

Ребенок сосал и смотрел.

И вот видит Алеша, что глазки слегка затуманились, будто бы изнутри их кто-то тихо позвал. Стали уходить, уходить, но тут Алеша поцокал языком, и те вернулись, улыбнулись, стали удерживать внимание свое на нем, таком интересном, силились удержать. Но туман, туман застилает их, они ширятся, моргают, отгоняют туман, но туман розовые рисует узоры, и черные глазки пойманы, узорно, туманно глядят они, с усилием сквозь толщу воды, глядят на Алешу и словно усмехаются и дразнят. И вот раз — прикрылись веки и поднялись вновь, чтоб глазкам увидеть смешного Алешу. И вот два — прикрылись тяжелые веки, помедлив, с трудом поднялись, дрожа прощально, это уж трудно им было — в этот раз подняться, это они для тебя поднялись, так ты им понравился, так мил ты им был, прощай, Алеша, глазки с жалобой поглядели на белый свет — тебя. И вот три — опустились веки, и спят глазки, поблескивают голубыми белками.

Как все?! Не все, нет. Алеша ощутил касание. Ручонка трогала его, толкала недопитой бутылочкой с обмусоленной соской. О, как жалко всех, погибших от любви! Жальче всех, жальче сгоревших летчиков, жальче живьем погребенных шахтеров! Он взял бутылочку, потому что она, несомненно, не опасна, — он посмотрел проницательно на чернозавешенное лицо, хоть лица не было видно, только движение ускользания схватывалось всякий раз, как смотрел: словно, пока не смотрит, она показывает лицо, обращенное на него из черного плата, дразнит, а как только он повернет резво голову — вот увижу тебя! непойманная ускользает, успевает спрятаться, разве что край подбородка мелькнет… До чего же смешная погоня за юркой чернавкой! Он взял в рот соску и стал закидывать голову, запрокидывать бутылку, чтоб все, до последней капли, стекло в рот. (Это уже было с кем-то, но тот избежал. Убежал.) Он стал сосать красное, оставшееся в бутылочке. Это было вино молодое.

Он допил, покачнулся, выронил из ослабевших пальцев бутылочку, та покатилась. Он нетвердо побрел к дивану, споткнулся, но удержался, не посмотрел даже, обо что споткнулся, а это было забытое яблоко, он об него споткнулся; добрался до дивана, плюхнулся расслабленно между Толяном и молодой Мариной.

— Чернавка, — сказал он, изумился, что голос его был далеко от него.

Никто не ответил.

— Чернавка, чернавка, вино молодое, — попробовал он снова, голос отзывался издалека, с запозданием. Он засмеялся. — Яблоко.

— Ты не ел? — Толян почему-то услышал «яблоко» и всполошился.

Алеша поглядел на Толяна, растаращив глаза, веки слипались.

— Что с яблоком? — он прошептал, но уже близко.

— Тише, тише вы! — прошептала Марина.

Все затихли, поплыли.

— Маленький спит, — в самое ухо шепнула Марина.

Алеша кивнул.

Он глядел в окно. Оно было черным, ночным. Оно отражало комнату: их, смутных, сидящих рядком на диване. Но форточка была открыта. Он слегка застонал. Не то было странно, что лезла в форточку старуха, а то, что яркая апрельская капель позади нее пела и сверкала. Сквозь капель эту лезла старуха, вся вымокнув в весенних брызгах, скребла по стеклу, пальцы у нее в занозах и ссадинах были, значит, много падала, срывалась с высоты, пока не исхитрилась, не прицепилась удачно, и вот лезет, подтягивается, а за нею через ясное утреннее небо белый легкий продувной сад качается. Старуха курлыкала, как голубь, но глаза ее были мрачные, неумолимые, грозной, не старушечьей силы. Неподвижно глядели они.