Уильям Берроуз — американский писатель-битник. Родился 5 февраля 1914 г. в Сент-Луисе. Первая книга — роман «Junkie: Confessions of an Unredeemed Drug Addict» — вышла в 1953 г. Автор романов «Queer», «Naked Lunch», «Nova Express», «The Soft Machine», «Cities of the Red Night», «The Place of Dead Roads», «The Wild Boys», «The Western Lands» и др., эссе, рассказов.

Уильям Берроуз-писатель всегда бросал вызов своему читателю. На протяжении своей карьеры он часто отказывался от линейного построения композиции и формы последовательного повествования. Причину этого, возможно, следует искать в том состоянии болезненного смятения разума, находясь в котором, он писал многие свои книги.

Одной из примет языковой мозаики Берроуза является частое использование одной и той же фразы или образа, их многократное повторение в разных работах. Отчасти это можно объяснить многоуровневой памятью писателя, отчасти — беспорядком в его рукописях и набросках, отчасти природой техники «монтажа» («cut-up» technique). На первый взгляд такое повторение может показаться бессмысленным. На самом же деле это является особенностью Берроуза и придает его работам свойство калейдоскопа бесконечно воссоединяющиеся в бесчисленном числе комбинаций идентичные части. Предвосхитившая идеи современной атомной физики, его модель мира это неопределимая вселенная бесконечных преобразований и комбинаций. Находя привычную форму романа неподходящей для задачи изображения такой вселенной, он разрушает и трансформирует её в форму, адекватную изображаемой им жизни двадцатого века. Содержание его книг превращается в настоящее пророчество этой жизни.

В 1954 г. Уильям Берроуз поселился в Танжере, городе, который стал катализатором его писательского мастерства. Город стал декорациями, на фоне которых происходила одна из самых радикальных трансформаций стиля в литературной истории: перевоплощение лаконичного и невозмутимого рассказчика «Junky» в бескомпромиссного и неистового пророка «Naked Lunch».

«Lee's Journals» представляют собой отрывки записей, набросков и рассказов, написанных между 1954 и 1957 гг. и являющихся письменными свидетельствами упомянутой трансформации.

Джеймс Грауэрхольц

На первый взгляд лицо Ли, его личность казались абсолютно безликими. Он был похож на человека из ФБР, на кого угодно. Но это отсутствие примет, чего-нибудь запоминающегося или причудливого, и определяло личность Ли, так, что, встретив его во второй раз, вы бы его уже никогда не забыли. Временами черты его лица выглядели невыразительными, затем они неожиданно приобретали отчетливость, острые и очищенные от вспышек упорства. Он излучал электричество, насыщавшее его мешковатую одежду, его в железной оправе очки, его грязную серую фетровую шляпу. Эти вещи кругом узнавались как предметы, принадлежащие Ли.

Его лицо напоминало фотографию с многократным наложением изображения, запечатлевшую материализовавшийся дух, никогда по-настоящему не любивший ни мужчину, ни женщину. Тем не менее он был одержим острой необходимостью воплотить свою любовь, изменить сущее. Обычно, он подбирал кого-нибудь, кто не мог ответить ему взаимностью, с тем, чтобы он — с осторожностью, как пробуют лёд, хотя в случае с ним опасность заключалась не в том, что лед проломится, но что он мог выдержать вес — взвалить бремя неспособности полюбить на партнёра.

Объекты его неловкой любви считали себя обязанными заявить о нейтралитете, ощущая себя в центре борьбы темных сил, не в опасности как таковой, но рискующими оказаться на линии огня. Ли никогда не действовал по сценарию «убить любовника и себя». По сути, любовник всегда оставался Посторонним, Чужаком, Наблюдателем.

Ходил на обед к Брайону Гайсину в Медину: Брайон, Дэйв Мортон, Лейф и Марв, и статный новозеландец, который в Зоне проездом. Ужасный безмозглый агрегат. Мортон спросил меня: «Как долго вы пробыли в медицинском колледже, пока они не обнаружили, что вы не труп?»

Стандартные многозначительные фразы для проверки чужака. Брайон говорит: «Мои туфли какие-то не такие», и за обедом принимается за их чистку.

Марв говорит: «Я так чувствителен к этим словам. Мне бы не хотелось, чтобы вы произносили их,» вращая на юного незнакомца своими круглыми серыми глазами, с трещинками и подернутые дымкой словно расколотый мрамор… О, Господи!

Но всё это просто пустяки. Оглядывая комнату, я неожиданно понял, что другие люди были просто образами кошмарного сна при пробуждении, когда не возможен никакой контакт.

В каком-то смысле эта встреча была ещё хуже сборища настоящих обывателей, какого-нибудь собрания сент-луисского провинциального клуба, в котором прошло моё детство. Там правит бал тоскливый формализм. Это просто тупо, это было ужасно, говорило о конечном тупике в общении. Ничего из того, что нужно было сказать, сказано не было. Сухой треск фикции и гниения наполнял комнату своей гибельной частотой, звуком, похожим на трение крыльев насекомого.

Сон: я — в Интерзоне несколько лет тому назад. Встречаю старого гомика, который все реплики перекручивает в устаревшие многозначительные намёки голубых. Ничего кроме зла я в этом бессмысленном стоянии не вижу. Мы встречаемся с двумя лесбиянками, и они здороваются: «Привет, мальчики,» мертвое ритуальное приветствие, от которого я с отвращением отворачиваюсь. Гом следует за мной, заходит со мной в дом. Меня тошнит — такое ощущение, словно ко мне прицепилось отвратительное насекомое.

Я шагаю по сухой белой дороге на окраине города. Здесь опасно. В воздухе сухой коричневый вибрирующий треск или частота, похожая на трение крыльев насекомого. Я прохожу через деревню: над конструкциями из проволоки на два фута в высоту возвышаются, словно огромный муравейники, кучи черной одежды.

Снова в городе. Повсюду сухой треск. Ни звук даже, а какая-то частота, длина волны. Волны вызывает Святой с черным лицом. Он управляет с похожего на башню сооружения, покрытого одеждой.

Я нанимаюсь убить Святого. Какой-то араб вручает мне уведомление об увольнении для предъявления в оружейный магазин, в котором мне выпишут снайперскую винтовку. Со мной идёт друг. Говорит мне: «Нет смысла сопротивляться Святому. Святой существует. Святой прав.»

«Ты ошибаешься,» — говорю я на это. — «Ошибаешься! И я больше тебя видеть не хочу.»

Я прячусь от друга в цветочной лавке, за корзиной с цветами. Он стоит у корзины как будто у моего гроба, рыдая, заламывая себе руки и умоляя меня отказаться от убийства Святого. Я тоже плачу, мои слёзы падают в желтую пыль, но я не сдамся.

Часто можно услышать, что Великие Державы никогда не оставят Интерзону из-за её значения подслушивающей комнаты. По сути, это подслушивающая комната мира, слабеющий пульс гибнущей цивилизации, участить который может только война. Здесь Восток встречается с Западом с окончательным торжеством непонимания, каждый в поисках Разгадки, Секрета и в бесплодных попытках разузнать его у другого, потому что Ответа нет ни у кого.

Я ловлю вялых мух со странным удовольствием, которое получаешь от извлечения из глаз ресницы или выдёргивания волоска из носа; момент, когда волос с мягким щелчком выходит, и вы крутите жирный чёрный волос между пальцами, рассматривая белый корень, противившийся вырыванию. Так чувствовал я, когда прохладная влажная муха билась у меня между пальцами, и мягкий хруст, когда я, нежно, чтобы не дать излиться липкому соку или крови, раздавил головку, — откуда берётся кровь? они кусают и пьют кровь? в конце концов давав мухе упасть на пол, вращаясь как сухой лист.

Неудача — это загадка. Человек каким-то образом не совпадает с местом и временем. Он сообразителен, способен анализировать информацию, собранную специалистами, но он словно призрак движется по миру, не умеющий найти место и время, и человека, чтобы заставить всё работать, придать всему плоть в трёх измерениях.