Город стоит у реки, на высоких овражистых холмах. По холмам взбираются домики. Над домиками торчат остовы колоколен и соборов Митрофановского и Алексеевского монастырей, огрызки заводских труб, похожие на минареты, и развалины бетонного элеватора: своей махиной они придавили все вокруг, даже дом Саньки. А выше города – только серое, голубое или белое небо и желтое солнце, когда оно есть.

Санька с мамой и бабушкой жили на горе, в кирпичном доме. Он был очень большой – четырехэтажный, еще дореволюционной постройки. Высоченные потолки да еще крутая крыша. Такие большие дома обычно называют зданиями. Но жильцы назвали казармой.

В казарме обитал кто попало: кто туда попал – если точнее. И рабочие, и служащие, и продавцы, и даже один случайный сапожник, почти что миллионер.

Дом был бесконечный – в триста двадцать два Санькиных шага.

Вечером, при свете единственной лампочки, концы узкого коридора скрывались в космической тьме. Страшно идти вечером в уборную – надо строго держаться середины коридора: у ста дверей, слева и справа по пути, стоят вверх дном звонкие мусорные ведра. Заденешь – не оберешься грохоту!

Только один человек, пожалуй, не боялся ходить в темноте по коридору – сапожник. Когда он веселым возвращался домой, каждое ведро салютовало его приходу, и он с колокольным звоном шествовал к своей комнатухе.

Лампочки в уборной не было, и Санька отрывал от обитой толем двери клочок смолья на факел. Толь ярко вспыхивал и чадил. Пламя шевелил ветер, вползая сквозняком через пролом от снаряда. Стены были необыкновенной толщины, и сапожник утверждал, что даже не проснулся при прямом попадании снаряда в казарму. «Укус клопа сквозь ватное одеяло, – говорил он. – Не дом – дот!»

Отца у Саньки не было. Отец погиб на фронте, когда Саньке только исполнилось пять лет. Но мама и бабушка столько о нем рассказывали, что Саньке казалось: он даже помнит, как отец, отмечая институтский диплом, на радостях заснул в шкафу. Хотел сделать гостям сюрприз – пусть поищут. Его с трудом нашли утром. Это случилось в 1933-м, а Санька родился в 1936 году.

Мама работала в библиотеке, а бабушка трудилась дома. Она каждый день мыла общую кухню, величиной с маленькое футбольное поле, весь бесконечный коридор и шесть ступенек лестницы до подъезда. Все хозяева на их первом этаже платили ей в день за труды по пятнадцать копеек. 15 копеек х 100 = 15 рублей, по-сегодняшнему – рубль пятьдесят. А в месяц значит, выходило 15 рублей х 30 = 450 рублей. Мама получала на две с половиной сотни больше, но она работала весь день, а бабушка управлялась часа за четыре. Да еще исправно приходила небольшая пенсия за отца – жить можно.

Бабушка иногда уговаривала маму выйти замуж: «У тебя столько знакомых, Нина. К тебе ведь мужики ходят в библиотеку, ты как на бугре».

Мама ничего не отвечала.

Бабушка начинала ворчать, но видно было, что она довольна. Больше всего на свете бабушка, наверно, боялась, что мама вдруг выйдет замуж и она останется одна.

Она была старшая, и Санька с мамой должны были ее слушаться. Когда бабушка хотела настоять на своем, она всегда смотрела на портрет Санькиного отца, и получалось так, что будто бы они это решили с ним вдвоем. Ведь он же был ее сыном.

Ребят в доме жило множество: одних пацанов человек сто. Поэтому мальчишки других, не таких больших домов с ними не связывались. Против целой армии не попрешь!..

Но объединялись ребята только в особых случаях. Разбили однажды пацаны соседнего барака одно из двух окон в коридоре казармы – с ног сдувает! – так им в бараке все стекла расколотили. Потом взрослые обоих домов передрались. Да и начали пороть своих сыновей. Почти из-за каждой двери рев несся, дом зычно вопил ста глотками, шлепанье ремней сливалось в какой-то барабанный гул – люди на улице останавливались. Саньку тогда пороть не стали, но бабушка сказала: «Ты тоже ори, от соседей неудобно…»

А обычно армия ребят делилась на свои группки, компании друзей-одногодков. Ну конечно, в компанию мог затесаться кто-нибудь на год младше или старше, но не больше. Пятнадцатилетние считали тринадцатилетних молокососами, а те – одиннадцатилетних, а они – десятилетних – и так вплоть до самых что ни на есть грудных детей.

У Саньки был только один друг в доме – Витька Коршунов, по прозвищу Коршун. В этом году он перешел в пятый класс и имел свидетельство об окончании начальной школы, отпечатанное на хрустящей денежной бумаге с разводами. Его семья недавно вернулась из Польши, где отец, пока не демобилизовали, служил в саперных войсках. Там Витька учился в специальной русской школе, сначала в самой Варшаве.

«В Праге еще ничего, – говорил он. – А вся Варшава разрушена похлеще нашего!» Их-то город был разрушен почти полностью. «В какой еще Праге? – смеялись ребята. – Прага в Чехословакии!» – «Неучи географические, – усмехался Коршун. – Это другая Прага, Варшавский пригород. По-ихнему, предместье. У поляков город называется «място», вроде нашего «место». Дошло? Дзенькуе бардзо, панове, – и важно переводил: – Большое спасибо, товарищи».

Коршун был известен всем пацанам своим обгорелым пузом. Кожа на животе у него коричневая, сморщенная. Такую кожу ребята видели в бане у бывших танкистов.

«Немцы много мин в Варшаве оставили, – рассказывал Витька. – Мы их с саперами разряжали. И я раскопал заряженный огнемет, сбоку проволочка, заденешь – как полыхнет горючей смесью на двадцать метров – одни угольки! Я проволочку перерезал, а вторую, дурак, не заметил! Вот и задело слегка».

«Врешь?!» – изумлялись ребята.

«Я же не говорю, что мне за это медаль дали, – усмехался Витька. – Не дали мне медаль, не дали. А говорите, вру…»

Но Саньке по секрету рассказал, что и почему. Русские мальчишки там делали взрыв-пакеты: насыплют пороху в газету, сомнут в шар, гвоздем дырку провертят, туда кусочек фосфора от зенитного патрона – и кидай. Как ахнет! И дыму!..

А учитель однажды их заметил, Витька сдуру и сунул взрыв-пакет за пазуху… Еле его потом загасили. «Думал, в клочья меня разнесет, – странно хвалился он. – Обошлось. Заряд слабый. В другой раз помощней сделаю!»

Второй Санькин друг, Юрка Куницынский, жил во дворе Алексеевского монастыря. «В склепе феодала», – как любил говорить книголюб Юрка. В самой настоящей «усыпальнице действительного тайного советника князя Н.Б. Григорьева». Там еще внятные следы от бронзовых букв остались. Семейство у этого князя было большое. Юркин отец, инвалид, когда пришел c фронта, два дня надгробные памятники выкорчевывал. Оставил только мраморного ангела в углу, с бронзовой надписью на плите постамента: «Спи спокойно». Раньше Юрка с мамой ютились в землянке, а отец забрал их и переселился в княжеский склеп, соорудил печку, сколотил топчаны, а стены и пол наглухо закрыл дощатыми щитами, кругом же сплошной мрамор. «Холодина, как в могиле! – ругался отец-столяр. – Зато на нас не капает».

В этом году, как и Сенька, Юрка перешел в четвертый класс. Он был круглым отличником. «Главное – знанья, – говорил он. – Я вот уже «Трех мушкетеров» прочитал, а их, слышал, в институте учат!..»

Юрка был помешан на книгах, даже в кино почти не ходил, деньги на них собирал. У него на полке уже четырнадцать книг: «Избранное» Г.Уэллса (очень интересная), «Зверобой» Ф.Купера (очень интересная), «Черная Индия» Жюля Верна (очень интересная), «Человек-амфибия» А.Беляева (очень интересная), «Гамлет» В.Шекспира (неинтересная), «Дети подземелья» В.Короленко («Это про меня», – говорил Юрка), «Робинзон Крузо» Д.Дефо (самая интересная) и еще какие-то совсем неинтересные… А «Трех мушкетеров» дал им почитать на одни сутки четырнадцатилетний «кровопивец» Колька Пожарин, тоже с первого этажа казармы. Дал на сутки за три рубля. Деньги Юрка, Санька и Витька собрали вместе и читали по очереди. Весь день. Санька и Витька не дошли до конца, а Юрка успел: ему книга еще и на ночь по жребию вышла. У Санькиной мамы в библиотеке были сотни книг, но этой… Там вообще одни скучные взрослые книги. А уж Александр Дюма и не снился. Редкость!