Один из сыновей замечает, что сама форма вопросов была неверной: на них невозможно ответить "да" или "нет". Самое лучшее, если каждый из них подойдет к больному и спросит его, ему ли достанется, к примеру, бурнус, расшитый золотом... и так далее с другими вопросами.
В разговор вступает седьмой сын, заявляя, что главный вопрос сейчас это вопрос об имуществе матери. Восьмой сын отвечает ему, что этот вопрос надо было бы задать гибко и тактично. Необходимо сначала уладить дело с бурнусом и ружьем. Или по крайней мере выяснить, как быть с крестьянами и рабочими на пивоварне. А потом уже задавать вопрос об имуществе матери. "Мы не знаем, жива ли она и есть ли у нее другие сыновья". - "Я убежден, что у нее есть еще сыновья кроме нас!"- "Кто тебе это сказал?"
Когда разгорелся спор о вероятности существования других сыновей, седьмой сын вмешался и предложил: "Давайте зададим ему только два вопроса: о бурнусе, расшитом золотом, и о ружье. Мы все встанем перед ним, и каждый из нас по очереди опустит ему на грудь свою руку, чтобы напомнить о вопросе. Если он опустит веки, когда его коснется чья-нибудь рука, это будет означать, что он согласен, а если он поднимет веки, то это будет означать обратное". - "А что, если он не станет делать этого, как и в прошлый раз?""Там посмотрим".
Они снова подходят к больному, и седьмой сын объясняет ему, как они собираются действовать, заключая свою речь словами: "Долгой тебе жизни. Не утруждай себя. Мы хотели бы, чтобы ты жил вечно и был бы нашим господином и опорой. Ответь нам - да исцелит тебя аллах - взглядом своим, кому достанется ружье?" Один за другим подходят к больному сыновья, опускают ему на грудь свои руки. Никакого ответа. Больной не поднимает и не опускает век. Его взгляд словно остекленел, в нем не отражается никаких чувств.
Сыновья в замешательстве: что же делать?
Первый сын говорит: "Может быть, мы все же дадим ему умереть спокойно?" Но седьмой перебил его: "Если бы пророк оставил завещание, то не убили бы Хусейна!"
Больной слышит этот разговор, и взор его устремляется на бутыль.
Врач просит сыновей больного выйти в соседнюю комнату и переговорить там. Они выходят и говорят, перебивая друг друга: "Он так страдает от боли! Неужели в ваших сердцах не осталось и капли жалости?"- "Если бы мы действовали так, как я говорил, когда мы ехали сюда..."- "Почему бы нам не отправиться к мавзолею Сиди Абделькадера? Мы принесем в жертву быка, а мясо раздадим бедным. Будем молить его, чтобы он принял к себе нашего отца и облегчил его муки. Может быть, это поможет делу?"- "Твой Сиди Абделькадер совершенно ни при чем. Нам сейчас нужно получить завещание. А если он умрет, не оставив завещания, то это тяжким бременем ляжет на наши плечи". - "Я боюсь, что он не умрет и отомстит всем нам!"-"Он должен, должен умереть!""Почему должен?"- "Да потому что, если он не умрет, наш спор лишен всякого смысла". - "А разве нам так уж необходимо спорить?"-"Я боюсь, что, скорее, мы все умрем один за другим, а он еще будет жить целую вечность!"-"Ты же его старший
сын, почему ты молчишь?"- "Будьте милосердны!"- "Что значат эти слова?" - "Я же говорю вам, что у него есть другие сыновья кроме нас!"-"Другие сыновья? Где они?"-"Они появятся после его смерти!"- "А что, разве в прошлом у него было что-то, о чем мы не знаем?"-"Конечно, до того, как он стал нашим отцом... Мы же знаем о его жизни только после нашего рождения, а не до того!"-"Слушать тебя невыносимо!" - "Тогда я и вовсе не стану говорить!"
Больной смотрит на бутыль, капли медленно вытекают из нее. Зачем? Для кого? Бутыль не спросит, что несут с собой ее капли: жизнь, которая радует, или смерть, которая печалит. Может быть, и все сущее в этом мире подчинено тому же принципу? Бутыль ничего не ведает о больном, она не знает, что жизнь его очень важна. А он знает это. Он понял это в тот самый момент, когда сбросил с головы азхарскую чалму, чтобы взять в руки ружье! В решающий момент истории алжирский феллах сбросил чалму, обнажив свою голову! Когда говорят ружья, чалма должна отдыхать. В давние времена чалма считалась символом мужского достоинства... Но жизнь изменилась. Чалма перестала быть символом, который радует душу. Замыслы, рождающиеся в голове, переросли чалму! Некоторые из однокашников предостерегали его от рискованного шага, но история, рассказанная азхарским шейхом, разрешила все сомнения в его душе: "...тот, кто хочет построить свое будущее... должен отправиться в казарму, а не в медресе!" И впрямь, перед ружьем одни люди становятся маленькими, другие - великими. Так было повсюду во все времена.
Одна дикарка дала жизнь Гаруну аль-Рашиду, другая Абдуррахману аль-Дахилю6, но история не отметила своими праздниками этих великих матерей, несмотря на все то, что было связано с ними. Винтовка вписывала вечным огнем имена в историю, чтобы осветить путь всем взявшим в руки оружие, во все века и во все времена. В одно мгновение, здесь и там, останавливала она долгую историю монархий! Века ненавистного колониализма, чванства, тяжелых сапог, попиравших честь и достоинство народов, были остановлены в один светлый миг пастушьими посохами и крестьянскими мотыгами! Ясный путь лежал перед бывшим азхарским студентом-богословом... Потом жизнь стала сложней и мучительней. Все перепуталось, стало неясным, в жизни появилась какая-то неуверенность во всем. Солнце закатилось за горизонт и до сих пор не всходит. Затянулись зима и ночь. Надежда и боль переплелись в священном объятии. Жизнь утратила свой благоуханный аромат. Многое в жизни измельчало, а вместе с тем измельчали и сами люди. И винтовка осталась единственной ценностью, единственной честью и единственной надеждой. А эта прекрасная женщина, соблазняющая мужчин и убивающая их! Он склонился к ней, и она отдала ему все, чем одаривала других, таких же, как он, влюбленных в горнее счастливое мгновенье. Но ему в одно мгновенье она отдала все то, что другим отдавала годами. Она была сурова с ним, а потом приласкала его. Она увлекала его своей любовью в минуты отчаяния и отстранялась в минуты надежды. Мало-помалу она открыла ему все свои уловки и прелести. Одними устами она даровала ему любовь и горечь. Он никогда не жаловался и не вздыхал, а она не тяготилась его крестьянскими и азхарскими пороками. Она рассказывала ему о своем тяжелом прошлом, наполненном проклятиями и славными делами, рассказывала ему о будущем, где к ней вернется ее непорочность и святость, давала ему обещания, вселяла надежду, чтобы он видел перед собой это будущее и ее в нем непорочной... "Ах, как она прекрасна и как несчастлива! Ах, эти ее обещания и угрозы!" Его глаза были полны любовью к ней, и он ничего не замечал, кроме этой любви! И тогда она сказала ему: "Берегись! Любовь не сможет родить ничего, кроме поэзии! Ружья рождают вождей!"
