Шварц задумался.
Перед этим он год добивался согласия Гаянэ. Дело шло туго. И вот однажды, холодным ноябрьским вечером шли они с Гаянэ после репетиции по берегу тихого Дона. Шварц все бубнил, что, дескать, готов ради красавицы на все. Практически на все. И убить себя могу, и банк ограбить, и поэму написать, – в общем на все!
– Ну уж прямо на все? – не поверила красавица и посмотрела на черную ледяную воду. – А слабо, если я скажу, чтобы ты прыгнул в Дон – прыгнуть?
Женя, счастливый, что от него не потребовали чего-то большего, в тот же миг, пока Гаянэ не передумала, ринулся в воду, в чем был. А был он в тот исторический момент в роскошном дорогом папином пальто, в шляпе своего лучшего друга и калошах дедушки по отцу.
Только после этого подвига Шварц, на свою голову, добился согласия на женитьбу.
«Увы, – вспоминал потом Евгений Львович, – наш брак оказался неудачен, потому, наверное, что совершился не на небесах, а в воде ледяного Дона».
Но это – «историческое уточнение». А в тот день Шварц был счастлив: он не утонул, девушка будет его женой, новое условие, выдвинутое старыми родственниками невесты, показалось легким развлечением, и Женя хладнокровно согласился.
Он всегда считал себя русским писателем, выше этой национальности ничего не знал, ему было решительно все равно, что там написано в паспорте.
И до 1928 года при всяком удобном случае дружеского подпития Евгений Львович с гордым видом «из широких штанин» вынимал паспорт и всем предлагал:
«Читайте! Завидуйте! Я, сын еврея и русской, тем не менее – армянин Советского Союза!»
А в 1928 году первая семейная лодка Шварца разбилась о быт, а также о разность характеров. Чехов, любимый писатель Шварца, сказал о подобных вариантах семейной жизни:
«Двое встретились,
полюбили друг друга,
поженились
и были несчастливы».
Так что, когда в стране приняли решение выдать своим гражданам новые паспорта, Евгений Львович понял, что наступило самое подходящее время в графе «национальность» восстановить историческую справедливость, и на вопрос, кто, дескать, вы такой, ответил, что он – «иудей». А девушка-паспортистка услышала другое, и вскоре Шварц обнаружил, что если верить паспорту, он по национальности – «индей».
Ну, как было после этого не стать сказочником?!
Ближайший друг поэт Николай Олейников оценил эту ситуацию в таких стихах:
Я красив, я брезглив, я нахален
Много есть во мне разных идей.
Не имею я в мыслях подпалин,
Как имеет их этот «индей».
Но это все впереди, а пока вернемся на мгновение в Казань.
Потому что именно в Казани, чтобы жениться на чистокровной русской дворянке, госпоже Шелковой, неистовый и грозный Лев Борисович, преодолев сопротивление темной, ортодоксальной екатеринодарской родни, отрекся от иудаизма и крестился. Правда, и в качестве православного, по заведенной в те годы моде, верил со всей силой своего еврейского темперамента только в нового бога – Карла Маркса.
«В красном углу родительской комнаты висел литографский портрет грозного бородатого человека.
– Кто это? – спросил я отца.
– Святой Карл – ответил отец». (Е. Шварц. Дневники.)
Говорили, что и на занятия любовью он склонил молоденькую Машу, приехавшую в казанский университет из далекой Рязани, читая ей вслух с каким-то особым выражением «Капитал» своего любимого Карла. Девушка будто бы разомлела под его выразительное чтение, и сама даже и не заметила, как стала матерью великого сказочника.
«Вот, значит, какая муза, и какой „Капитал“ склонились над колыбелькой нашего друга Жени Шварца! – шутили друзья. – Что же вы хотите от несчастного малого? Тут не то что сказки для детей и взрослых будешь сочинять, тут и горькую запьешь с самим Горьким!»
Семейная жизнь родителей писателя складывалась не просто.
«Рязань и Екатеринодар (ныне Краснодар), – вспоминал Шварц – мамина родня и папина родня, они и думали, и говорили, и чувствовали по-разному.
И даже сны видели разные, как же они могли договориться?…
Отец был сильный и простой. Участвовал в любительских спектаклях. Играл на скрипке. Пел. И расхаживал по дому в римской тоге. Рослый, стройный, красивый человек, он нравился женщинам и любил бывать на людях.
Мать была много талантливей и по-русски сложная и замкнутая…
Думаю, что отец смотрел на удачи свои, принимал счастье, если оно ему доставалось, встречал любой свой успех, как охотник – добычу.
А мама – как дар некоей непостижимой силы, которая сегодня дарит, а завтра может и отнять…
Шварцы были определенны и мужественны и просты – и я любовался ими и завидовал.
Нет, не завидовал – горевал, что я чужой среди них…».
И снова уже в другом месте своих знаменитых «Дневников»:
«Отец был резким, вспыльчивым человеком, в отличие от ласковой и нежной матери».
При такой разности характеров родители Шварца давно бы разошлись, но как написал в своем стихотворении, адресованном вроде бы совсем другим людям, спустя много лет Евгений Шварц:
В доме «восемь» на Сенной
Жили-были муж с женой.
Им пришлось беднягам худо,
Но спасло от смерти чудо:
Научила их беда, разбудила навсегда,
Вразумило состраданье;
И на этом – до свиданья!
Город Майкоп в старости писателю вспоминался как некая Венеция. Майкопу, как и Венеции, все время угрожала опасность утопнуть. Но не в пучине морской, как Венеции, а в обычной сухопутной грязи.
Уже в детстве, утверждает легенда, маленький Женя умел видеть жизнь как череду забавных или грустных историй.
Согласно многим источникам, характер у мальчика был сложный. В нем странным образом как-то сочетались открытость и ранимость, скрытность и болезненная обидчивость.
В три года научился читать, еще раньше – мечтать, чуть позже решил стать «романистом», и, обладая развитым воображением, выдумывал различные истории, иногда пугая самого себя до полусмерти.
Однажды, мама спросила пятилетнего Женю, кем он станет, когда вырастет?
«Я от застенчивости лег на ковер, повалялся у маминых ног и ответил полушепотом: „Романистом“.
В смятении своем я забыл, что существует более простое слово – «писатель».
Но я не сомневался, что буду писателем…
В семь лет мне выписали еженедельный журнал «Светлячок», издаваемый неким Федоровым-Давыдовым.
Он меня не слишком обрадовал.
Был он тоненький.
От номера до номера проходило невыносимо много времени. Неделя в те времена казалась мне бесконечной.
А кроме всего я жил сложно, а журнал был прост».
Конечно, с ребенком, живущим так «сложно», родителям было непросто.
Рассказывают, что были у маленького Жени брючки. Когда он из них вырос, мама, естественно, решила брючки выбросить. Не тут-то было. Будущий писатель возмутился: как же так? Столько лет брючки старались, работали на Женю, бегали вместе с ним на свидания к соседскому петуху, и вот теперь мама их выбрасывает?! Нет, так не по-людски с любимыми вещами не расстаются! И Женя похоронил любимые брючки, а на могиле произнес в качестве прочувствованного слова монолог Отелло над погубленной им, не Женей, а мавром ревнивым, Дездемоной.
Ясно было, что добром подобные истории не кончатся.
Быть беде.
В смысле, быть в семье Шварцев – писателю.
Вот еще один признак нехороший.
Когда родился младший брат Валентин, и мамина любовь естественно переключилась в основном на него, Женя возненавидел братика. Он считал его виновником маминого охлаждения к себе. Из этой ненависти, по мнению многих, и возникло в старшем брате детское желание славы.
