Bochum * * * И вот завеса в храме раздралась надвое. Мф., 27, 51 Хочу ехать с тобой в электричке межрегиональной (интеррегиональбан удобный, зелёный такой), в третий раз расскажу, как – насыщен туманною манной — пропадал, оживал и опять умирал под пятой Поядавшего пламя – народ, пересозданный дважды; как, увидевши Край, Краснолицый в сомненьях упал на лице свое и на одежды, и влажный рот разинул в одном из Господних зеркал, обращённых к земле мимо ангелов, мимо проклятий, огибая пророчества, Силы минуя, и вот, усомнившийся гибнет и серое, пыльное платье, подминая под спуд, на лице свое присно падёт; просто в линию вытянуть эти прирейнские плёсы, только Мюльхайм и Дуйсбург оставить в покое лесам — и пустой горизонт резедою сырой отзовётся, и завеса – на две половины взлетит к небесам. Bochum * * * Былой диагноз: «пульм эт кор ин нор.» (что значило – «всё в норме») запомнил из рецептов сорных, всегда звучавших, как укор. По вечерам я слышал хор — дуэт, верней сказать, и в форме военной был отец, и в корне всегда был прав, что твой сапёр. Мои родители-врачи имели цель: лечи, лечи! — над каждым словом совещались. «Не навреди!» – так Гиппократ им диктовал и обещал из — бавить бед, обману рад. * * * Не форсировать! Олететрин! Я внимал, как глухая тетеря, полурусским словам – не моим, но как будто понятным по мере, предназначенной давним врачом — педиатром для лёгкого слуха эскулапа-коллеги, причём — на старуху бывает проруха! — продираясь сквозь дебри густых, дребезжащих, как жесть, приговоров, я смотрел, как видна из-за них, мимо детских опасливых взоров, моя мама; вкушая, вкусих мало мёда диагнозов устных, терапевт участковый проник в педиатровы речи прокруста; а над ними, в затылок дыша, глоссолалия тучей косою бурей слов неопознанных шла раскалённым бронхитовым строем * * * остаётся немногое: подле котельной серый полдень был так тороплив, суетлив и податлив, как воск. Там, премного болтлив, я рассказывал Жеке и Сане отдельно (а потом ещё вместе) фантастику. Их удивление было особого сорта: как-то эти истории в душах своих размещали они, и ни бога ни чёрта не старались призвать, чтоб сюжетов густых перезревший сироп не растёкся на их лицах недоумённой пронзённой ухмылкой, и, слезами облившись над вымыслом сим, на скупой авансцене за первой бутылкой я впервые на бис был так пылко просим * * * ближе и ближе левей и правей крепче к гончарному кругу приникнув грудью рукою натруженной вспыхнуть не пререкаться трудней и вольней чем на излёте седых снегирей гулкою гирей удариться в рифму недозвеневшую лезвием бритвы точно отточенным злей и острей адову другу добавить ума в правом предсердии вольтова тьма не догорает прерывистой нитью снова не выгорит этот отлёт издали даже благое наитье выглядит как от ворот поворот * * * «да, ты меня любил не за стихи!» — так пригвоздила к стулу поэтесса себя саму (иль самоё), и места не стало мне в сем мире чепухи. Ведь коли «ты» обращено к нему, то – и ко мне, и к каждому, кто лестно готов, пленившись гением злодейства, всё мерить по себе и самому себе вручать и камень, и стрелу, и дар напрасный и случайный, мглу ещё нерасшифрованных посланий, сизифа, себастьяна скорбь, игру закланий и последних содроганий… …Искейп-дилит, постойте: весь умру. * * * такое концентрация собой что только концентричное туману вся кольца подпускающего в планы тревоги боевая трудовой такая полагаете концы что кажемся неполное начала уйдёт как лампой тихо вполнакала калорий колкой веди люди рцы солги такой не вытерпят и рань ацтека прочь и юница форань фанерой нофелет форель офортит не пофартит афронт фита на ферт коса да камень розочки на торте жить минус плюс на минус выйдет смерт * * * не от сил ханаанская тяжесть жестяную истому со лба убирает и ропщет и вяжет бело-белое слово судьба неспроста и не более мига не болит легкокрылая тьма и тюрьма и сума и верига не смешны но смешались с ума чем вольней волоокие волны тем полнее расплещется молний леденящая взоры пурга даже самые долгие звоны настигают свои берега солон воздух и воды бездонны |
