Но все перечисленное можно считать лишь начатками политических представлений, которым суждено было развиться на следующем этапе моей жизни, когда мы с Тарасовым попытались продумать вопрос "Что делать?". Во времена "пятиэтажной философии" этот вопрос всерьез как-то не ставился, сходились на том, что все как-то изменится, но как - непонятно. Может быть, сам Сталин, во всемогуществе которого никто не сомневался, одумается...
Между тем, бесконечно все это продолжаться не могло. У меня в особенности была наклонность восторженно воспринимать любое положение, до которого удавалось додуматься, и делиться с кем ни попадя. Формально (да, в общем, и неформально) никакой организации не существовало, и блюсти конспирацию мы не обязывались. Но, с точки зрения сталинской "юстиции", самого факта "сборищ", на которых говорились вышеперечисленные вещи, было более чем достаточно, чтобы посадить всех участников по статье 58 п.п. 10 и 11 (агитация и организация). Однако странным образом этого не произошло. Дело свели к мальчишеским выходкам (в сущности, тогда это было близко к истине, но сталинскому правопорядку не свойственно). Директор института Ю. П. Францев, известный египтолог, во время блокады Ленинграда ставший партийным и военно-политическим работником, а затем возглавивший ИМО, сделал все именно для такой трактовки. Меня, как самого шумного и, вероятно, самого глупого, два месяца мытарили по всяким бюро и комитетам, сначала исключили из комсомола (что в те времена часто предшествовало "посадке"), но затем на заседании бюро МГК все же восстановили, влепив "строгача", что интересно, "без занесения". После этого заседания МГК Францев позвал меня к себе, поздравил с тем, что я легко отделался, что "передо мной по-прежнему открыты все двери", и рекомендовал забрать без шума документы из института. Он был, конечно, как я понял лишь потом, тысячу раз прав. Но тогда я заартачился... и был через три дня отчислен из института "по состоянию здоровья"! При этом в течение всего разбирательства причина моего изъятия из ИМО в процессе разбирательства сильно менялась день ото дня. На первый же план выходили вещи, так сказать, бытовые или полубытовые: пропуски занятий, выдавание себя за капитана Советской Армии (никаких официальных "выдаваний" не было и не могло быть, так как в институте имелись подлинные мои документы, а все дело сводилось к мистификациям и "розыгрышам" компанейского характера: унылым нравом и паймальчиковым характером я никогда не отличался), пение нацистских песен (мы изучали немецкий язык, для тренировок нам рекомендовалось и пение, иногда же мы, в том числе и я, дурачились и таким образом).
За все пострадал, насколько мне известно, я один, хотя есть сведения, может быть неточные, что и остальные участники (из тех, что не сели впоследствии) "пятиэтажной философии" не были допущены к загранработе, что для международников означало профессиональную смерть. Тарасов остался в институте.
Благодаря чему мы отделались так легко - непонятно до сих пор. Мне хотелось и хочется верить, что Ю. П. Францев, легко выудивший все содержание нашей крамолы и, в то же время, выяснивший наш (в том числе и мой) интеллектуальный потенциал, сознательно пытался уберечь нас от гибели. С позиции "подлости людской", может быть, он хотел замять дело из каких-то политико-карьерных соображений. Второй вариант представляется мне, однако, менее вероятным, ибо был, пожалуй, более рискован в тех условиях - а ну как недруги его (которых в нашей богоспасаемой стране у каждого заметного человека хоть пруд пруди) доложат куда следует, что он покрывает врагов!
Так что благородство человека в данном случае более вероятно, даже на основании учета чисто шкурных соображений.
Время моего первого в жизни мученичества (трудно подобрать другое слово), несмотря на смехотворную малость, по тем временам, полученного воздаяния - самое тяжелое для меня в жизни. Хотя свой статус того времени мне удалось впоследствии вернуть лишь в конце оттепели, при снятии с меня судимости, да и то не полностью (окончательное чувство юридического полноправия пришло лишь с перестройкой), я был в отчаянии и какое-то время даже испытывал страх и нечто вроде искреннего раскаяния. Впоследствии, когда меня действительно стали таскать по тюрьмам (ни на Лубянке, ни, тем более, в Воркутинских следственных изоляторах, куда я попадал во время Воркутинской лагерной революции, о которой ниже) ничего подобного со мной не было, хотя и лишения, и риск были совершенно несопоставимы. Но такой же (либо гораздо больший) ужас я видел в своих товарищах по несчастью, втащенных гулаговской мясорубкой без всякой вины с их стороны. Чтобы душевно комфортно, хоть в самой малой мере, чувствовать себя в тюрьме, надо сидеть за что-то, сознавать себя профессионалом, в число отрицательных сторон деятельности которого входит тюрьма, лагерь и связанные с этим лишения. Именно потому тюрьма совершенно не страшит профессиональных преступников. Лагерь и тюрьма также не должны страшить настоящего революционера. Единственное, что может его сломать, - это пытки. Против этого лома нет приема. Но и здесь гораздо легче, если ты как-то отбиваешься, кусаешься, хотя бы силы были неравны. Физически тебе будет гораздо больней, морально гораздо легче. Эта наука дается тяжкими страданиями, но она правильная. При всем этом приходится преодолевать самый мощный инстинкт, который только есть у всех живых существ, - инстинкт самосохранения. Это возможно лишь на какой-то краткий момент душевного напряжения. Но самое главное - суметь вызывать в себе такое напряжение волевым актом. Даром, конечно, ничто это не проходит. Мне кажется, что именно вследствие этого, уже на излете застоя, меня хватанули подряд два инфаркта: укатали-таки сивку крутые горки! Но все это потом. А сейчас осень 1947 г. Я студент III курса историко-философского факультета в родном Воронеже. Медленно поправляюсь от полученной травмы. Сначала я как бы "завязал". Учиться мне не составляет ни малейшего труда, я отличник, меня с ходу избирают членом бюро ВЛКСМ по научному сектору. Я организую на факультете СНО, что в те времена редкая роскошь для ВУЗов. Они только что возникли в МГУ. Для Воронежа это серьезная новация. Чуть не во всех созданных кружках председательствую. Но продолжают занимать ум прежние проблемы. Теперь я не так легкомыслен, душа - не нараспашку. Из прежних друзей связь сохранилась только с Тарасовым. Мы встречаемся на каникулах. Переписываемся. Теперь мы уже настоящие враги системы. Но чтобы бороться с ней, надо ее понять. Понять на настоящем научном уровне, а не на том расхожем полупопулистском, о котором я писал выше и на котором задержались до сих пор многие "интеллектуалы".
