– Мы будем долго тебя помнить и поминать… Нет, не лихом! А добрым словом, дорогой папа! – завершилась, наконец, прощальная речь его дочери.

– Кто из присутствующих ещё желает попрощаться с нашим, – подчеркнула она, – папочкой, пожалуйста, подходите и быстрее прощайтесь!

А то, кажется, дождь собирается, – посмотрела она на потускневшее небо. – Может, нам больше никогда не приведется встретиться вместе.

– …кроме как в зале суда! – ни к селу, ни к городу вдруг пробасил ее спутник.

– Колям! – сверкнула она на него свирепым взглядом и поправила: – Кроме как у юриста! Может быть?! Через шесть месяцев, – добавила она, – когда законные наследники получат право вступить в наследство!

– Скажите, скажите хоть вы! – вдруг горячо зашептали на ухо Зевакину женщины. – Это же Томкины дети от ее первого брака! Они Юрочке даже не родные, приемные. Только спят и видят, как поскорее вступить в права наследства. Скажите доброе слово! Ведь вы же ближайший друг нашего Юрочки! – увещевали они его.

– Я?! – искренне изумился Зевакин. «В гробу я увидел вашего Юрочку первый раз в жизни!» – подумал он.

– Да, да! Он столько нам о вас рассказывал. Мы все-все про вас знаем! Даже про ваши студенческие шалости и похождения в юности.

И о сексе с длинноногой моделью в инвалидском «Запорожце». Когда ей пришлось ноги в окна высовывать. Ну, тогда в колхозе «Слава Салавата»! И про то, как вы порвали резиновую лодку с девчатами на середине Павловского водохранилища. Когда все вместе резвились! Хи– хи! И про то, как прятали под собой подругу на лужайке от не-скромных взглядов пролетающих над вами парашютистов.

А ее муж-«афганец», боевой капитан, как раз прыжками этих курсантов руководил.

– Да не я это! – отбивался пораженный такими подробностями Зевакин. Безуспешно пытаясь вспомнить, когда это могло с ним случиться. – Наверное, это с ним самим и произошло!? – догадался он. – Вы же сами говорите, каким он был Казановой!

После того, как меня жена покинула, я это дело только по телевизору смотрю! – он вздохнул. – Да и то редко. Много ли на Северах насмотришься? Одни льды кругом и иногда белые медведи. Холодно!

– Просим! Просим! – дружно приступила к нему женская партия, восторженно глядя на друга юности обожаемого ими человека.

– Ну что можно сказать, – начал он, поддавшись уговорам, – о нашем общем друге, родственнике, супруге?! Тяжело это! – вздохнул, выдерживая паузу. – Очень. Прямо слов не нахожу! – горестно поник головой, как завядший без воды цветок. – Что сказать и не знаю. Первый раз его вижу. в гробу! – правдиво признался он окружающим.

– Всем известно, как тяжело терять близких людей.

У меня самого такое состояние было, когда моя жена после стольких лет совместной жизни, без видимой причины к другому мужчине ушла, – незаметно для себя переключился он на больную тему. – Я сам не свой тогда ходил. Переживал. Одиноко так стало, холодно! Вот здесь! – постучал в области сердца.

– Как будто своими руками, – энергично потряс он кистями, – похоронил! Но ничего! – шмыгнул носом. – Потихоньку привык. И вы привыкнете! – уверенно пообещал Зевакин в императивном тоне, блестяще проявляя свое ораторское мастерство.

Многие, не сдерживая слез, зарыдали в голос, по-видимому, не представляя, как можно к этому привыкнуть.

– А это что за одуванчик рядом со старыми кошелками? – вполголоса поинтересовалась дочь усопшего у своего звероподобного родственника. – Я же просила минимум огласки. Чтобы никто не знал о его похоронах. Пришли. Закопали. Ушли. Все!

Гляди! Тут же полгорода собралось! – попрекнула она. – Как на Первомайской демонстрации. Кричат, волнуются. Откуда они узнали?

– Так это… Земля слухом полнится, – оправдываясь, иерихонской трубой прогудел Колям. – Сарафанное радио летит быстрее Интернета! – проявил он неожиданную для своего внешнего вида осведомленность.

– Вишь, сколько бабочек налетело. Плачут. Переживают!

– Ты у меня смотри! Чтобы ни гу-гу! Если что всплывет, урою и рядом положу! И так все шепчутся. Наверное, чуют что-то! Подозревают.

Значит так! Всех сфотографируй, якобы прощальное фото делаешь. На память. Запомни! Выясни, кто и что? Одним дадим отступного, других припугнешь, третьих, в конце концов, сам знаешь!

Но без меня ни шагу! Не так как в прошлый раз! Самодеятельность устроил! Школьную!

Это же надо такое удумать? В рот еще живому человеку галстук запихать! – она промокнула платочком уголки глаз.

– Так он это, отбивался же еще! Кусался! Вот, посмотри! – виновато начал оправдываться Колям. – Пинался! – пожаловался он, ожидая встречного сочувствия, словно детсадовец у строгой воспитательницы. – Сама попробовала бы! Мы и так втроем еле управились!

Балда Димон до сих пор в больнице на ладан дышит. А он его на дух не переносит. Плохая, говорит, примета – ладан нюхать! Ничего, может, еще оклемается.

Саяпу ухо еле пришили в ветеринарной лечебнице рядом с похоронным ателье «У последнего приюта», – жалуясь по-детски, перечислял он понесенные санитарные потери. – Я и сам чудом жив остался. Аллаху акбар! До сих пор удивляюсь! Чуть наследства не лишился и одного глаза! Вот, полюбуйся, что он натворил! – приподнял рукой краешек марлевой повязки с глаза.

От увиденной картины поражения сестра в ужасе вскрикнула и отшатнулась от страстотерпца, зажав рукою рот.

– Зато сейчас можно глаз не зажмуривать, когда из пистолета стреляешь, – нашел он выгоду в произошедшем, – долго еще не заживет!

– На что нам твое наследство? Папашино надо не упустить! – змеей прошипела собеседница. – А почему Саяпу ухо ветеринары шили, а не врачи?

– Уж больно истерзано было! В хлам истрепано! Мы им сказали, что его бешеная собака покусала! И нет вопросов. Хе-хе! Теперь Саяпу профилактику от бешенства будут делать! А он уколов до смерти боится! Ха-ха!

А-то врачи сообщили бы, куда следует, – пояснил он. – Что мы, первый раз что ли, не знаем?

– Первый, не первый, но сработали плохо. Из рук вон! По-тихому надо было. Я же учила! «Левитрой» надо было угостить или «Виагрой». И все – «сладкая смерть» на очередной бабенке! Нет вопросов. Перестарался. Сам виноват!

– Ага! Как же не угощали? Угощали. По твоему наущению. Пока ты в пещерах Нового Афона шхерилась, – упрекнул подельницу. – Он на них подсел. Наверное, уже жизни без них не представлял. Половой! Прямо как конь стал с наших таблеток. Жеребец-иноходец! На старости лет. Оглянись, какой табун прибежал его в последний путь провожать.

Во, симпатичненькие есть, – с мужским интересом начал оглядываться по сторонам Колям здоровым глазом. – Молоденькие. Ничего себе?! – удивленно покачал сросшейся с шеей головой.

Наверное, прошлых жен так и загнал. Ух! Синяя борода! И нашу маму тоже! – вдруг растроганно всхлипнул Колям по-взаправдашнему, представив в красках, по-видимому, как это происходило.

– Ну-ну, держись! Крепись! – похлопала сестра маленькой ладошкой по его человекоподобной руке. – Пустое место святым не бывает! Такова наша женская доля, – горестно поднесла к носу платочек, растроганная какими-то собственными воспоминаниями. – Мать знала, на что идет. Представляла всю грозящую ей опасность.

Поэтому и заставила его оформить брак законным образом. Все рассчитала, но вот, видишь, сердце не выдержало. Надорвалась!

Это она мне и рассказала перед смертью про подпольного Корейко!

– Какая корейка? – прогудел братец. – Из Кореи?

– Ай! – раздраженная его непонятливостью сестра махнула рукой. – Классиков читать надо! Хотя бы после вечерней школы. Ильфа Петрова.

Значит так. Своим скажи из тех, кто еще живой остался, пусть аккуратно проследят за этим зевакой. Подозрительный какой-то. Узнай, кто он и откуда? Первый раз его вижу.

А лучше сам за ним потихоньку пройдись! Не из ментовки ли, с улицы Ленина, дом семь.