Поезд пришел рано, едва рассвело. Мы выясняем, как можно добраться до "перевалки", воинской части где-то на окраине Белой Церкви, где нам предстоит переодеться и сдать на хранение гражданку. Оказалось, что автобус туда ходит раз в три часа, начиная с 11 утра.
Нас радушно накормили яичницей с колбасой в вокзальном ресторане, узнав, что мы едем "на войну" - так многие местные жители прилегающих к Чернобылю районов называли катастрофу... Мои попутчики призывно грюкают бутылкой о стакан, но по такой рани пить мне не хочется, и я ограничиваюсь холодным чаем.
Время тянулось планерной резиной. Курить надоело, тыняться из угла в угол надоело, а более всего надоела неопределенность. Автобус подъехал всего лишь на пол-часа позже обещанных 11-ти. Когда наконец мы десантировались из автобуса у КПП "перевалки", яичница из утреннего ресторана упрямо набивалась в компанию к чему-нибудь более существенному - борщу, котлетам, картошечке...
Проверив документы, дежурный направил нас в каптерку, стоящую отдельно, за забором части, и по виду напоминающую "место лишения свободы" трехэтажное здание с зарешеченными окнами. Армия, как и всегда, блюла кастовость: мои попутчики отправились на третий этаж, а я - на первый.
Мне выдали полевую офицерскую форму (куртка навыпуск и брюки почему-то галифе - в придачу к ней) с фуражкой-котелком, бушлат, вещмешок, сапоги (не хром, но кирза), ремень, пару белья, портянки, и прочий немудреный армейский атрибут. Я отправил то немногое, что приготовил с собой для ЧАЭС, в вещмешок, и, затолкав гражданку в свою сумку, сдал ее на хранение. Толстый прапор с опухшим лицом, сопя, каллиграфическим почерком внес меня в прошнурованный реестр.
В плохо освещенном, душном, зарешеченном помещении каптерки, среди распиханных по полкам сотен чемоданов, сумок, и, что мне особенно врезалось в память, нескольких свернутых в узел стеганых восточных халатов, я чувствовал себя вполне готовым к этапированию в Сибирь.
Стало чуть легче, когда солнце ласково мазнуло меня по щеке на улице. Я вернулся к КПП, где мне было наказано прибыть в казарму ХХ роты и ждать там "до особого". В казарме, кроме осовевшего от неподвижности дневального, никого не было. Потоптавшись на входе, я зашел внутрь и уселся на табуретку в Ленкомнате, не рискнув нарушить тишину большой казармы с рядами двухъярусных коек. В приоткрытое окно предательски неслышно вливалась июльская жара, замешанная на чирикании воробьев с огромного тополя по соседству. Полуразборчивый командирский голос распекал подчиненного где-то в отдалении. Ощущение принадлежности к апофеозной армейской машине стало настолько реальным, что я вздрогнул.
Состояние было упадочным. ЧАЭС, РАСТ, А. И. Ходырев были где-то далеко, и в их реальность не верилось, а верилось в тяжелый запах казармы, в отжимания от пола, в тяжеловесность старшинского ума, в политинформации в курилке... Ремень мял бока. Сапоги казались несуразно огромными и источали ядовито-пряный запах дегтя. Куртка была безнадежно свободной в воротнике моя шея, болтаясь, тщетно пыталась найти воротниковые берега. Есть хотелось неимоверно, и голод еще более усилился, когда я услышал за окном рев солдатских глоток, повествующих о дождях и плачущей девчонке. Высунувшись наружу, я увидел взвод, бодро топающий к зданию рядом, скорее всего, к столовой - веников у них я не видел, а куда еще ходит строем солдат, если не в баню и не на пищеблок? Задавив ощущение голода, я доблестно решил ждать этого самого "до особого".
Вечность спустя в комнату вставился помдеж по части, глянул на меня критическим оком, хмыкнул, и, сжалившись, сказал, что я могу пойти поесть, так как отправка будет только поздно вечером - помимо мелких команд, прибывающих со всей республики, ждут спец-поезд откуда-то издалека, и уже потом всех посадят на машины и колонной повезут в бригаду.
Так я впервые узнал, что направляюсь в расположение достославной ХХ-той бригады химической защиты, задействованной на дозиметрической разведке, дезактивации техники и территории на ЧАЭС, сбору и захоронению радиоактивных отходов.
Помдеж также сказал, что до бригады - около трех часов езды, так что прибудем мы туда заполночь, поэтому после обеда я могу перекемарить в казарме на койке.
Обед в столовой был отмечен неимоверным количеством мух и традиционным гороховым пюре. Так как перспектива ужина на горизонте не маячила, я заправился впрок.
Оставшееся время было заполнено прибытием все новых и новых "партизан". Вскоре казарма была заполнена до отказа, а спец-поезд еще не прибыл. Воздух постепенно наполнился традиционной смесью запахов еды, разгоряченных тел, кирзы - мне показалось, что старая, крашенная-перекрашенная казарма наконец-то расслабилась, заполучив в свое нутро добротную людскую начинку, без которой ей было сиротливо и неуютно.
Я все же задремал - смех, анекдоты, мат слились в монотонный гул, вязко опутавший уставший от ожидания мозг. Меня разбудил шум моторов за окнами наконец-то пришла колонна машин со спец-поезда. Привезли "партизан" из России, как скоро выяснили мы, выстроившись неровными шеренгами на полуосвещенном плацу. Было около десяти вечера. Какой-то медно-голосый начальник наскоро "поставил задачу", и вот мы уже катим навстречу "чумовому атому", как сказал кто-то в машине. Сосед толкает меня в бок, предлагая отхлебнуть из бутылки. Подозревая, что содержимое в ней - не лимонад, я делаю небольшой разведочный глоток, и сивушные пары самогонки с разгону ударяют в голову. Закуска - кусок хлеба и головка чеснока (Последний надолго станет "лучшим другом ликвидатора"; посылка из дому, содержащая несколько головок, а то и вязку, чеснока, была хорошим подспорьем в "дезактивации" организма...). Едкий дым наполняет кузов - многие курят, невзирая на строгий наказ медноголосого перед отъездом.
Дурман самогонки в сочетании с сигаретным дымом и долгой ездой затылком вперед производит не лучшее впечатление на мой желудок. Тошнота неизвестности подкатывает волнами, но я гоню ее прочь, стараясь вспоминать "гражданку" - свою работу, кафедру, то, что я "варил" в лаборатории перед самым отъездом, наших... "Сварщик зварю¤ метал..."
