О том, что Юля была в Париже, Кольцов не знал, но именно это показалось ему самым интересным из всего, что она сказала.

– Посмотрим, – покорно ответил он.

Во время второго антракта Юля захотела погулять.

Они спустились в вестибюль и встали у открытых дверей. С улицы тянуло сыростью, запахом бензина, доносился шум, лился синий неоновый свет фонарей.

– Чем же вы все-таки так озабочены? – снова начала разговор Юля.

– Конкретно я вам даже не скажу, – признался Кольцов.

– Вот это уже лучше, – похвалила Юля. – Значит, причина серьезная. А то выдумали какие-то горки…

– Простите… Сложно мне, – признался Кольцов и добавил: – С вами. После того, что было…

– А что было? – неожиданно быстро спросила Юля.

– Все было! – твердо сказал Кольцов.

– Ничего не было. И вообще напоминать о таких вещах не очень-то деликатно, – в тон ему ответила Юля.

Кольцов понял, что сказал совсем не то, и со свойственностью открытых людей смутился.

– Не все я и сам понимаю. Не обо всем могу сказать вот в такой обстановке, – признался он.

– Это другое дело, – удовлетворилась таким ответом Юля. – Скажете позднее.

Второй акт Кольцову понравился больше. Великолепно смотрелась сцена на колокольне, световое оформление. И Юля опять была прежней, не чужой, не далекой, а почти близкой. Ее же самой спектакль доставил огромное наслаждение.

Из темноты неба накрапывал мелкий дождь. Они сели в машину. Юля завела мотор.

– Пусть греется! – сказала она и повернулась к Кольцову.

– Жаль, что вы не видели, как у нас поставлена «Эсмеральда». У нас старались взять из романа как можно больше и для декорации, и для сюжета. А что сделал Пети? Он как раз, наоборот, отказался от всего сопутствующего. Оставил только самые главные линии и изгибы. И показал нам простую и сильную историю любви и смерти. Но если уж есть два пути постановки, то, очевидно, возможен и третий! И четвертый! Вам это интересно? – горячо говорила Юля.

– Очень…

– Очень, – повторила Юля. – Не любить балет нельзя. Любите его!

– Я, наверное, вас люблю, Юлия Александровна, – не спуская с нее глаз, сказал Кольцов.

Сказал и сам испугался своих слов. Ему казалось, что Юля непременно сейчас рассердится и скажет в ответ что-нибудь холодное, колючее. Но она не рассердилась, а спросила:

– Что значит «наверное»?

– А то, что я профан не только в балете. Не больше я разбираюсь и в собственных чувствах. Даю вам честное слово, у меня никогда не было даже простых увлечений.

– Простых и не бывает, – заметила Юля.

– Ну, даже мимолетных, даже не предполагающих взаимности. Я не знаю, как их определить…

– И не надо! – очень мягко остановила его Юля. – Хотя это странно. У себя в полку вы производили впечатление более сведущего мужчины.

– Времени у меня на это не хватало. А может, не встречал таких, которые могли бы понравиться. А вы… вы совсем другое дело. Вы где-то тут, – прижал Кольцов руку к сердцу. – Зашли и… остались… Наверное, это и есть любовь.

– А если я оттуда уйду? – серьезно спросила Юля.

– Нет. Не уйдете. Никуда не уйдете! – заверил Кольцов.

– Бывает, что и уходят, – сказала Юля.

– Не выпущу! – поклялся Кольцов.

Юля тронула машину со стоянки.

Когда они выехали из туннеля под проспектом Калинина и свернули возле памятника Гоголю в переулок, Кольцов спросил:

– Что же вы молчите?

В конце переулка Юля повернула налево. Потом направо. И остановилась возле дома Ирины.

– Что же вы молчите? – повторил свой вопрос Кольцов.

– А может, не стоит продолжать этот разговор? – спросила Юля.

Кольцов взял ее руку и прижал к губам. Рука у Юли была мягкая, душистая, сухая и теплая. Он несколько раз поцеловал ее длинные пальцы и сказал:

– Если так, то все ясно. Но я сделал правильно, что открылся. И помните, это надолго. Может, даже на всю жизнь…

– Я же замужем, Сергей Дмитриевич, – сказала Юля.

– Это не имеет никакого значения.

– Для вас?

– И для вас.

– Вы большой ребенок, – ласково улыбнулась Юля. Но руки своей не отняла. – Расскажите лучше, как идет у вас работа.

– Идет.

– Это хорошо… Вы довольны?

– Я люблю вас!

– Я верю. И не надо больше об этом, – попросила Юля.

Но Кольцова уже нельзя было остановить.

– Милая! Родная! – тихо проговорил он дрогнувшим голосом. – Поговорите со мной. Ведь я скоро уеду. Сделаю этот дурацкий доклад – и уеду. И возможно, никогда-никогда больше не увижу вас. А ведь вы для меня единственная. Второй такой нет на всем белом свете. Мне, я думаю, повезло не меньше, чем Рею Девису^[1].

Юля засмеялась:

– Такого мне еще не говорили.

– И тем не менее никому ведь больше не удалось поймать нейтрино. А вы знаете, когда я понял, что назад для меня хода нет?

Юля не ответила.

– Уже тогда, когда встретил вас на станции. А когда вы полоскались в саду, мне показалось, что я брежу, – вспоминал Кольцов. – Я до сих пор помню все до мелочей. Сад был черным. Окно светилось желтым. Вода в бочке поблескивала синим. А туман стелился, как грушевый цвет.

– А вода в кадке была удивительно мягкая! – вспомнила Юля.

– А меня хозяйка потом ругала, почему я у нее теплой воды не попросил.

– Я совсем тогда не озябла.

– И это помню. Я стоял рядом с вами и чувствовал ваше тепло. Вы вообще тогда были ближе ко мне.

– Тогда все было естественно. И в саду. И на танкодроме.

– А теперь?

– Вы тоже стали другим. Вы считаете, что у вас теперь появились права. Я это почувствовала. И мне, очевидно, не надо было с вами встречаться. Но в таком случае я потеряла бы вас из виду. Не могла бы следить за вами. А я боюсь за вас.

– Что?

– Мне кажется, что вы перестанете работать. Плохо подготовитесь к докладу. Почему вы назвали его дурацким? Вы должны сделать его на самом высоком уровне. Вы даже не представляете, как он вам нужен!

– О чем вы говорите?

– О вас, Сергей Дмитриевич. И очень прошу вас: забудьте сейчас обо всем. И обо мне в том числе. Займитесь только подготовкой.

– И вы о том же, – вздохнул Кольцов.

– Почему «и вы»?

– Я вам уже сказал – работа идет, – уклонился от ответа Кольцов. – О ней вы не беспокойтесь.

– Значит, обещаете? – обрадовалась Юля.

– Обещаю, – не очень бодро ответил Кольцов.

– Вот и прекрасно. И не дуйтесь. Вы действительно большой ребенок. И вы еще многого не понимаете. Но я хочу, чтобы у вас все было хорошо! – сказала Юля и ласково потрепала его своей теплой рукой по щеке.

На этом они расстались. Кольцов поднялся к себе. Юля направилась в гараж. Нельзя сказать, чтобы и внутренне она оставалась такой же спокойной к признанию Кольцова, как внешне. Она очень следила за собой и ничем не выдала своего волнения. А оно было. Сердце так сладко сжималось, когда она слушала его тихий, непривычно взволнованный голос. И совершенно ей не хотелось от него уезжать. Она чувствовала, что он говорит очень искренне, смущается, тут же обижается, быстро, как дитя, реагирует на малейшее проявление участия к нему, и от этого ей было еще приятней. И еще она почувствовала, что в ее руках он может быть мягок как воск.

Когда она вернулась домой, было уже поздно. Но Игорь не спал. И даже не ложился. Сидел и читал старый номер «Иностранной литературы». Юля разделась, вымыла руки, пошла на кухню. На столе стоял ужин: творожный пудинг, сваренное всмятку яйцо, стакан молока. К пудингу Юля не притронулась. Взяла ржаной сухарь, надкусила, с удовольствием запила молоком.

– Ну и как спектакль? – услыхала она за спиной голос мужа.

Юле не хотелось обсуждать во второй раз только что виденное представление, и она ответила односложно:

– Неплохо.

– И это все твои эмоции? – удивился Игорь.

– Я устала.

– Могу представить. Наверное, было не меньше четырех отделений.

– Нет, меньше.

– Где же ты тогда задержалась?

Юля вымыла стакан, поставила его на полку, прошла к себе в комнату.