"Храните гордое терпенье", - говорит другой поэт.

Герою Юрия Олеши не удалось показать силу своей личности и сохранить гордое терпенье.

Но ему удалось погибнуть, не встав на колени.

Это горькое и тяжкое право в русской литературе не всем удалось отстоять.

"Покой и воля", о которых тихо просил Пушкин, покой, который покрывала своим воем толпа, и воля, которую она топтала, их не было.

"...покой и волю тоже отнимают, - через восемьдесят семь лет с горечью скажет Блок. - И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем, жизнь потеряла смысл".

Но Блок приходит в себя и говорит голосом строгим и громким, голосом, каким за семь лет до этого говорил в "Ямбах", "Покоя - нет". Он говорит:

"Любезные чиновники, которые мешали поэту испытывать гармонией сердца, навсегда сохранили за собой кличку черни...

Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение. Мы умираем, а искусство остается"1.

Юрий Олеша хотел, чтобы эпоха была прогрессивной и чтобы она ему нравилась.

Это давало ему внутреннее право самому нравиться эпохе.

Но Юрий Олеша понимал, что с героем такого романа, как "Зависть", Николаем Кавалеровым это не так просто. Он прикидывал с большим количеством вариантов, приглядывался...

Он написал так своего героя, что создается впечатление, будто бы тот никогда не умывался, и это должно вызвать у нас антипатию.

Олеша не хотел и не мог показать силу своей личности.

Как уже отмечалось, В. Ермилов совершенно правильно заметил, что "...Юрий Олеша стоит на гораздо более высоком уровне, чем его герой Кавалеров..." Не менее важно и свидетельство Я. Эльсберга: "...вполне возможно, что Олеша "кавалеровщину" уже преодолел..."2

1 А. Блок. Собр. соч. в 12-ти т. Т. 8. Л., 1936.

2 Я. Элъсберг. "Зависть" Ю. Олеши как драма современного индивидуализма. - "На литературном посту", 1928, № 6, с. 61.

Но в то же время мы не можем сказать с абсолютной твердостью: да, окончательно преодолел, да, стоит совсем на другом уровне. И потому, что мы не можем этого сказать с абсолютной твердостью, мы неуверенно должны отметить, что совершалось совсем другое: происходили разнообразные, но всегда мучительные переживания.

Если суммировать все переживания, то можно в итоге сказать, что неумытый Кавалеров был уступкой и неразрешимым противоречием писателя.

Но независимо от переживаний, уступок, противоречий и намерений писателя, главное оставалось незыблемым: поэт, общество, борьба поэта и общества.

Спор о победителе в этой борьбе связан с центральным конфликтом произведения, потому что в этом конфликте победа должна достаться хорошему.

Центральный конфликт произведения начинается сразу.

Два человека встретились, поняли, как они далеко разведены, и безошибочно определили друг друга. "У него нет воображения", - с презрением думает один, "...ты - обыватель, Кавалеров", - всем своим видом показывает другой. Это сообщено на первых страницах романа. На тринадца-той странице поэт говорит государственному деятелю "Вы хам!", а через тридцать пять страниц после этого государственный деятель отвешивает поэту затрещину. Еще через двадцать страниц фразы, эмфазы, переживания, восклицания и затрещины собираются в отчетливые формулы конфликта.

Формулы эти таковы:

Иван Бабичев. - ...целый ряд человеческих чувств кажется мне подлежащим уничтожению...

Следователь.- Например? Чувства...

Иван Бабичев. - ...жалости, нежности, гордости, ревности, любви, словом, почти все чувства, из которых состояла душа человека кончающйся эры. Эра социализма создает взамен прежних чувствований новую серию состояний человеческой души.

Следователь. - Так-с.

Иван Бабичев. - Я вижу: вы не понимаете меня. Гонениям подвергается коммунист, ужаленный змеей ревности. И жалостливый коммунист также подвергается гонениям. Лютик жалости, ящерица тщеславия, змея ревности эта флора и фауна должны быть изгнаны из сердца нового человека.

...Таким образом, видим мы, что новый человек приучает себя презирать старинные, прославленные поэтами и самой музой истории чувства.

А через десять страниц Андрей Бабичев опровергает брата Ивана:

"Значит, там, в новом мире, будет тоже цвести любовь между сыном и отцом. Тогда я получаю право ликовать: тогда я вправе любить его и как сына, и как нового человека. Иван, Иван, ничтожен твой заговор. Не все чувства погибнут. Зря ты бесишься, Иван! Кое-что останется".

Все это совершенно естественно: если был пролеткульт, то должен быть и пролетчувств. Не может не быть.

Но еще раньше, чем Андрей брата, Иван опровергает самого себя:

"Я думал, - говорит Иван, - что женщина - это наше, что нежность и любовь - это только наше, - но вот... я ошибся".

Один брат думает так, а другой - ничего? Даже еще проще: один брат полагает, что так должен думать другой брат. От спора ничего не остается; он распадается, разваливается. На второй фразе становится ясным, что спорить не о чем.

Иван и Кавалеров говорят (не очень уверенно и часто в пивной), что новый мир уничтожит все человеческие достоинства. Андрей утверждает, что этого не произойдет.

Совершенно ясно, что Иван и Кавалеров ошибаются.

Ну и что же?

А конфликт?

А роман?

Ведь не на этом же построен конфликт, построен роман?

На этом.

Один из характернейших романов русской литературы построен на недоразумении.

Несостоявшаяся коллизия романа, несостоявшаяся трагедия заключаются в том, что ссора с веком возникает из-за того, что он упразднил нежность, любовь, благородные порывы, возмож-ность прославиться. Но, оказывается, что ничего подобного не произошло. В чем же трагедия?

Ведь недоразумение не может породить трагедию. Из недоразумения может получиться водевиль. Трагедия, о которой мы узнаем, возникает не из-за того, что герои не хотят толком понять друг друга, а из реальных жестоких и неминуемых столкновений человека с эпохой.

Это реальное жестокое и неминуемое столкновение в романе и есть трагедия.

Но столкновение происходит не на той теме, которая предлагается.

Предлагаются зависть, заговор чувств...

Все это оказалось не очень важным, не очень верным и очень скоро потерявшим значение.

Важным оказался конфликт значительный и точно написанный, конфликт подлинный, а не мнимый, и этот конфликт заключался в том, что при замещении одного общественного слоя другим гибнут люди, умирают концепции, рождаются концепции, разрушаются иллюзии, рождаются иллюзии.

Зависть же и заговор чувств - это лишь синонимы, лишь метафоры конфликта. Конфликт без синонимов и метафор и был бы такой: поэт и Толстяк. И чем дальше уходят реальные частности эпохи, тем меньшее значение имеют реальные частности спора, но не теряет значение конфликт человека и государства и не уходит в небытие конфликт поэта и общества.

В этом конфликте важно то, что Кавалеров умен, талантлив и значителен. Важно то, что в другую эпоху он мог бы сделать многое, что в другую эпоху главным были бы не все раздавившие Толстяки, а сдерживающая разнузданные инстинкты диктатуры оппозиция, что разные эпохи ищут в людях разные качества, и, если в эпоху разнузданных инстинктов диктатуры Кавалеров пьяница и куплетист, то, может быть, в Риме он был бы Брутом или Периклесом в Афинах. Ведь тот, рожденный в оковах, кого поэт видел Брутом и Периклесом, был тоже осмеян, освистан, ошельмован, объявлен безумцем. Кавалеров талантлив и умен. Если бы он был бездарен, то не было бы конфликта и не было бы романа. Если он только завистник, то социальная драма разрушается и начинается физиологический очерк, быт, нравы, характеры, случаи из жизни.

Настоящий конфликт это, конечно, такой: "поэт и толпа".

Но, конечно, Олеша не может решиться на этакое дело. Поэтому он немножко улучшает толпу и немножко ухудшает поэта. В результате означенных мероприятий конфликт тоже становится немножко меньше.