– Вы любите его?

– Представьте, да. И не хочу терять.

– А как же «он купил меня, как игрушку»?

– Вам не понять.

– Тогда что вас связывает с Козаковым?

– Я греюсь возле него, как у камина. – Кларова чуть улыбнулась. – Удобно, ни к чему не обязывает. По крайней мере, он воспринимает наши отношения именно так. Я надоем ему – рядом будет греться другая.

– А вы?

– А я женщина! Мне тридцать шесть, я даже бабьего века еще не прожила.

Она отвернулась к окну. Там внизу Даша слегка надменно беседовала с каким-то юным аборигеном. Кажется, демонстрировала ему свои золотые «всамделишные» часики. Нина Васильевна чуть вздрогнула. Она к аборигенам относилась отрицательно. И девочка Света мгновенно и безапелляционно была отнесена к той же категории, несмотря на то что жила не здесь, а на том берегу… Папа инженер, мама технолог, сама «дудит» на флейте, прикид как у малолетки. И даже укоризненное «брала бы пример»… прозвучало так, что дураку было ясно: пример брать не следует.

– В вас чувствуется какая-то одержимость, – глухо произнесла Нина Васильевна, по-прежнему наблюдая в окно за дочерью (в стекле на фоне берез, уже начинающих желтеть, отразилось ее лицо в обрамлении иссиня-черных волос – бледное, с полными чувственными губами). – Мне казалось, что люди, работающие в вашем ведомстве, к смерти должны относиться… Непредвзято, что ли. Не имея права ни на что личное.

– А вы считаете, что за моей одержимостью стоят личные мотивы?

– Чаще всего так и бывает. Трудно представить, что вами руководит одно лишь служебное рвение. Вы рано или поздно привыкаете… Становитесь жестче и циничнее. Вы не обиделись?

– Считайте меня жестким циником.

– Нет, нет, – живо возразила она. – Я же сказала: вы одержимый. Я бы предположила, что у вас убили родных или любимую женщину… Ох, простите. Я, кажется, угадала…

– Мы не были с ней близки, если вас это интересует, – зачем-то сказал Туровский.

– Все равно. Все равно это больно. Нелепо. – Она закрыла лицо ладонями.

– Страшно!

Страшно. Сергей Павлович закрыл глаза. В затылок кольнуло чем-то острым и раскаленным. Он глубоко вздохнул, стараясь унять боль. Чувство нереальности возникло и не проходило.

– Вы подозреваете кого-нибудь?

– Всех, – через силу выдавил он.

– Почему? Неужели никого нельзя исключить?

– Как?

– Ну, не знаю. По психологическим мотивам… Или по наличию алиби.

– Вы подтверждаете алиби Козакова. Он подтверждает ваше.

– Вот видите!

– Это ничего не значит. Вы же «греетесь возле него».

Она собралась было дать резкую отповедь, но Туровский вдруг рявкнул:

– В котором часу он пришел к вам? Быстро!

– Не знаю, – растерялась Кларова. – Что-то около девяти.

– Когда пришли Даша и Светлана?

– Вскоре… Но потом Света ушла опять.

– Ну естественно, – кивнул Сергей Павлович. – Девочка деликатная. Даша осталась?

– Осталась… Не знаю, может быть, она меня ревновала? Она всегда так тянулась ко мне, а я…

«Может быть, – согласился про себя Туровский. – А возможно и другое. Даша училась: неосознанно копировала мать. (А когда человек начинает что-то делать в своей жизни осознанно? В тринадцать лет? В тридцать? В пятьдесят? Или все то, что мы гордо именуем разумом – лишь сложная цепь первобытных инстинктов?) Копировала – чтобы в будущем наставлять рога своему богатому (уж это обязательно!) и доверчивому мужу». И по странной ассоциации, подумав о грядущем супруге Кларовой-младшей, он вдруг понял, откуда у него возникло это ощущение нереальности, ошибки в логике.

Лицо в оконном стекле.

Оно не двигалось. Глаза – черные, бездонные, огромные, как у стрекозы, смотрели внимательно и неподвижно, а реальная Нина Васильевна сидела тут, в сером кресле, и покачивала головой, размышляя о своей дочери.

В окне отражалась не она.

Это все он осознал как-то вскользь, словно пуля просвистела над ухом (просвистела – значит, не твоя), а тело уже рванулось в сторону, опрокинув стул, и стул еще гремел, а перед глазами уже все кубики мозаики сложились в единую картинку: силуэт в дверном проеме – прорезь – мушка табельного «Макарова». Как в тире.

– Ты что тут делаешь? – внешне спокойно, но дрожа от ярости внутри, спросил Туровский. – Чего тебе тут надо, мать твою?

На улице полегчало. Злость на все сущее не прошла, но он уже смог заставить себя убрать пистолет в кобуру, мимолетно порадовавшись, что не начал палить в окружающих, как намеревался еще минуту назад.

Серые скалы нависали прямо над головой. Желто-красные кустики и деревца лепились и росли там, где вроде и расти было невозможно, – на крошечных выступах, в расщелинах, куда ветер заносил клочки земли. Большего для жизни они и не требовали. С Волги тянуло совсем по-осеннему, еще ласково, но уже заставляя подумать о теплой куртке поверх привычной летней рубашки. На прогулочном теплоходе, на верхней палубе, гуляли так, что было слышно с берега:

Поручик Голицын,

А может, вернемся?

Туровский отвернулся от реки и увидел рядом Колесникова – тот догнал друга детства и молча встал рядом, стараясь унять одышку. «Как дите малое, – без злости подумал Туровский. – Стоит и сопит, ждет, когда я заговорю первым».

– Ты… – Игорь Иванович запнулся и покраснел. – Ты в самом деле думаешь, что я…

– Я думаю, что ты ведешь себя как последний дурак, – устало проговорил Туровский. – Мне по опыту известно: бывают люди, которые чем меньше виноваты, тем подозрительнее выглядят. Но ты, надо сказать, перекрываешь все рекорды. Ты прямо-таки нарываешься на неприятности! Нет, убийца так себя вести не станет.

– Тогда кто? – беспомощно спросил Колесников.

– Не знаю. Козаков. Нина Васильевна, «чудо-женщина». Вахтер Андрей Яковлевич. Выбирай, кого хочешь. Кому Наташа могла так запросто открыть дверь?

– Хорошему знакомому.

– И Кларову, и Козакова проверяли. Они нигде не могли пересечься с Наташей.

– «Пересечься»… Это значит «встретиться», да?

– Точнее, иметь возможность встречи. Но самое главное, я уверен, даже знакомому Наташа не стала бы открывать. Она была профессиональным телохранителем, училась на специальных курсах.

Он помолчал.

– Она даже оперативникам, которые ее охраняли и еду носили, открывала дверь только после условной фразы.

– Убийца мог подслушать условную фразу, – пробормотал Игорь Иванович.

Сергей Павлович посмотрел на него и хмыкнул:

– Быстро ты соображаешь… для книжного червя. Фразу должен был произнести знакомый голос: Борис Анченко или Слава Комиссаров.

– Или ты, – еле слышно произнес Игорь Иванович.

– Что это значит?

Колесников робко пожал плечами:

– Ну, если бы ты сказал что положено, постучался… Она бы открыла?

Туровский развернулся и молча пошел к причалу. И вяло подумал: "Вот он и произнес вслух то, о чем я размышлял все это время. Мой голос. Наташа открыла дверь на мой голос. Я сошел с ума – совершенно незаметно для самого себя (именно так и бывает чаще всего), постучал в дверь и убил. Хотя (нервный смешок) находился при этом за полторы сотни километров…

Ладно, пусть так. Но Борису Анченко Наташа открыла, держа пистолет в руке. А когда я вошел и увидел трупы на полу, пистолет был спрятан под книжку…"

– Как ты это делаешь? – неожиданно спросил Сергей Павлович.

– Что?

– Ну, все это. Лицо в окне. Монах с леопардом.

– С барсом.

– Пусть с барсом. Так как? Открой секрет.

Игорь Иванович снял очки, не спеша протер их специальной тряпочкой и водрузил на место. «Вот в этом он весь, – подумал Туровский. – Игорек-колобок». У них во дворе не один он, конечно, носил очки. Девочка с третьего этажа, в которую Серега был влюблен, тоже носила – тоненькие, изящные, в нежно-розовой оправе. Они очень шли ей, делая ее лицо милее и в то же время как-то значительнее, взрослее. («Как же ее звали? Все помню в мельчайших деталях: легкие шаги по асфальту, загорелые ножки с тонкими лодыжками, оранжевую майку без рукавов, роскошную тяжелую темно-русую косу…» Однажды он не утерпел, дернул. Она оглянулась, удивленно подняла брови. Сережка взглянул, нет, заглянул в прозрачно-карие глаза и погиб на месте. Да как же ее звали все-таки?)