Чонг помедлил.

– Он был дорог тебе?

– Не знаю… – Пал-Сенг поплотнее запахнул накидку. – Мне просто его жаль.

– Я помолился за его душу, там, на перевале. Надеюсь, Будда услышал меня.

– Если бы он внял твоим словам, – вздохнул Пал-Сенг. – Ведь ты предупреждал!

– Я виноват, – резко сказал Чонг.

– В чем?

– В гордыне. Кахбун обидел меня, и я ушел, не стал настаивать.

– Прекрати!

– Нет. Я мог догнать его, уговорить не ходить через перевал, подождать сутки или двое. Откуда он знал, что у перевала дурной нрав?

И Чонг вдруг понял, что до конца дней вместе с ним, бок о бок, будет неотступно следовать ощущение вины перед теми людьми. Вины, которой вроде бы и не могло быть: он и так сделал все, что было в его силах. Эти люди не вняли его предостережениям и пошли навстречу собственной гибели. Все живое с первого мига своего существования движется навстречу гибели – обычно эта простая мысль успокаивала Чонга, но не теперь. Чувство вины продолжало грызть изнутри – будто он пренебрег чем-то очень важным. Вспомнилось женское лицо за занавеской в паланкине, блестящие черные глаза и изогнутые в улыбке яркие губы. «Привет тебе, монах. Мы идем через перевал в Лхассу, ко дворцу короля. А ты?» – «Я направляюсь к молельне Ликир». – «Тогда нам по пути!»

«Я даже не попытался узнать, что стало с той женщиной. Погибла ли она под лавиной или спаслась каким-то чудом… По крайней мере, я не нашел ее среди мертвых…»

С начала осени Спарша принялся уходить куда-то – иногда на день-два, иногда на целую неделю. Чонг, заметив это, удивился, но не встревожился. Однако когда вода в озере Тенгри потемнела и покрылась по берегам ледяной коркой, Спарша пропал совсем. Чонг облазал все отроги в окрестностях монастыря, обследовал все склоны близлежащих перевалов и наконец обнаружил следы. Точнее, две следовые дорожки, одна подле другой. Великий Будда, неужели здесь поселился еще один барс?

Чонг пошел вдоль следов и вскоре нашел место, где дорожки пересекались. Снег там был взрыхлен и утоптан, будто два зверя подрались, чего-то не поделив. Обеспокоенный Чонг показал следы Учителю.

Тот посмотрел мельком и улыбнулся:

– А твой воспитанник-то повзрослел…

– О чем вы? – не понял юноша. Таши-Галла указал на потревоженный снег:

– Похоже, у Спарши появилась подружка.

– Вот как? – Чонг обрадовался и огорчился. – Значит, я могу его больше никогда не увидеть?

– Ну почему же, – возразил настоятель. – Я думаю, вы еще встретитесь. Правда, придется подождать немного…

Ждать пришлось долгих два месяца – к тому времени снег окончательно укрыл собой перевалы, а озеро Тенгри застыло, превратившись в искрящееся на солнце ледяное поле. Таши-Галла, однако, медлил, посматривая на небо. И лишь когда ясная погода сменилась ненастьем, он сказал ученику:

– Пойдем со мной.

Чонг как раз чистил от снега ступеньки храма. Решив, что его зовут собирать хворост, он поднял разгоряченное лицо и спросил:

– Мне принести веревки, Учитель?

– Не нужно, – отозвался тот. – Мы только навестим твоего приятеля. Я нарочно ждал непогоды: при ярком солнце он все равно заметил бы нас первым и не подпустил к себе.

– Не подпустил бы? – удивился Чонг. – Меня?

– И тебя в том числе. Если у него появилось потомство… А я склонен думать, что оно появилось.

Они шли почти полдня – сначала едва заметной тропой, потом и вовсе без тропы, свернув к темно-коричневой скальной гряде, местами разрушенной, неровной, занесенной снегом и оттого выглядевшей неприветливо, почти враждебно. Впрочем, горы вообще редко бывают приветливы к человеку.

Чонг карабкался вслед за Учителем, в который раз удивляясь легкости, с которой тот преодолевает подъем – без дороги, по острым камням и снегу, так и норовящему съехать вниз. В воздухе висела белесая сырость, и вскоре одежда Чонга совершенно вымокла, заставив своего обладателя стучать зубами от холода.

– Тихо, – вдруг прошептал Таши-Галла. – Иди сюда, только осторожно…

Чонг подполз к валуну, за которым лежал Учитель, и высунулся наружу.

Перед ним, шагах в двадцати, была расщелина. Если не приглядываться специально, ее почти невозможно было заметить. Наверное, именно поэтому Спарша и привел сюда свою избранницу.

Избранница была чуть поменьше самого Спарши. И немного светлее шерстью. Гордо прищурив глаза, она возлежала на снегу под скалой и наблюдала за целым выводком маленьких пушистых комочков, с громким писком барахтающихся вокруг нее. Чонг насчитал пять таких комочков – каждый со временем обещал превратиться в грозного хищника, которому нет равных в этих горах. Однако сейчас они были беспомощны и почти слепы.

А вскоре показался и сам глава семейства. В зубах он нес тушку убитого зайца. Приблизившись к подруге, Спарша положил зайца на землю и сел, наклонив голову – должно быть, в ожидании похвалы.

Самка встретила его недовольным ворчанием: шляешься, мол, где-то целыми днями, а я должна, как проклятая, за детьми присматривать… Однако тут же сменила гнев на милость, вздохнула почти по-человечески («Ладно уж, хоть что-то принес…»), подхватила добычу и скрылась в расщелине. Барсята, почуяв угощение, гурьбой устремились следом, утопая в снегу.

Наверное, Чонг все же выдал себя неосторожным движением. Спарша вдруг повернул голову, прислушиваясь и принюхиваясь, потом резко припал к земле и угрожающе оскалился. Желтые глаза нестерпимо вспыхнули сквозь туман, лапы напружинились в готовности к броску…

Чонг растерялся, стоя за валуном. Он поклясться бы мог, что Спарша узнал его.

Узнал – но клыки так и не спрятал…

Чонг обиженно вздохнул и подумал, что Учитель, как всегда, был прав: дружба дружбой, а безопасность потомства превыше всего. Не поймешь по-настоящему, пока сам не почувствуешь. Хорошо еще, что на месте Спарши не оказался другой, незнакомый барс. Не то барсята могли бы получить на ужин и не только зайчатину…

– Он не вернется? – хрипло спросил Чонг. Таши-Галла немного поразмыслил.

– Может, и вернется – когда детишки подрастут и начнут охотиться сами. Но пока ему лучше побыть здесь.

– Почему?

– Потому что я собираюсь ехать в столицу на празднества Нового года. И хочу взять тебя с собой. Так что некоторое время Спарше придется провести без хозяина.

В канун Ченгкор-Дуйчин, праздника Нового года, с неба повалил снег. Много снега – такого не помнил даже настоятель, а уж он прожил на этом свете столько, что и сам перестал считать. Снег спешил спрятать под собой караванные тропы, надеясь, что это остановит людей в их стремлении к путешествиям. Но люди упрямые существа. В такие дни количество торговых и иных караванов, шедших в столицу, увеличивалось многократно: не успевал снегопад занести следы копыт и колеи от огромных деревянных колес, как другой купец уже гнал лошадей и горных яков проторенной предшественником дорогой.

Святые, чьи изваяния хранились в молельнях у торговых путей, могли быть довольны обильными подношениями: никакой путник, даже самый бедный, не пройдет в эти дни мимо. Каждый оставит у подножия статуи хоть лепешку, хоть кувшинчик с маслом или белую гирлянду из тонкой рисовой бумаги. Учитель Таши-Галла рассказывал Чонгу, откуда пришел этот обычай. Когда-то, говорил он, в незапамятные времена, на границе Непала и Тибета жил в горной пещере отшельник. Отшельник медитировал, сидя на плоском камне, одетый, несмотря на мороз гималайского высокогорья, лишь в накидку из хлопковой ткани. Он давно уже не страдал от холода благодаря жизненному теплу, которое вырабатывается с помощью правильного дыхания и произнесения сложных мантр, и не нуждался в теплой одежде. И имя ему было Миларепа, что означало «Человек, носящий накидку из хлопка».

И вот, во второй зимний месяц года Мыши медитация Миларепы была прервана ужасным грохотом и завыванием. Он вышел из пещеры и увидел на гребне скалы великого мага Наро-Бончуна Четвертого, проповедника Черной веры. Тот изрыгал проклятия в адрес учения Будды, а потом, когда слова иссякли, вызвал Миларепу на поединок в горы. Тот согласился, хотя и без большой охоты. Ему не было нужды демонстрировать свое превосходство. У подножия Джомолунгмы Миларепа погрузился в медитацию. Увидев это, Наро-Бончун расхохотался и воспарил к вершине. Но разве могла победить Черная вера? Внезапно над вершиной пика появился сияющий трон, на котором потрясенный колдун увидел Миларепу в длинном белом одеянии. Трон был украшен гирляндами чистейшего белого цвета, что означало чистоту помыслов Великого Святого.