– А теперь, Владимирович, давай выпьем за мир во всем мире!

– Мир за мир, это, батя, обязательно!

Я уже, очевидно, опустился до недопустимых фамильярностей, но мне уже было не до этикета.

В общем, я проснулся почему-то на огороде, на заднем дворе… Перед глазами у меня колыхались какие-то травинки, с какими-то стрекозами, внимательно наблюдавшими за мной своими выпученными глазами. Они, наверное, очень удивлялись тому, что видели.

Я и сам удивлялся. И тому, что в меня, оказывается, можно столько влить, и тому, что у меня не болят ни голова, ни желудок. Впрочем, почти сразу я почувствовал, простите за вульгаризм, что совсем скоро у меня заболит жопа!

Я пропустил четыре назначенных сеанса связи! Но делать было нечего. Внутренне сжавшись, я развернул радиостанцию и обратился к эфирным волнам с вопросительной интонацией:

– Центральный? Я – Четвертый, я – Четвертый! Прием!

Капитан Кочевников ответил сразу же, как будто ждал. Правда, ответил немного не так, как я надеялся.

– Норкин, блядь, ты что там, охуел совсем? Ты там, блядь, живой?

– Так точно, товарищ капитан! – Я тоже почему-то забыл про позывные. – Что-то с рацией случилось, никак не мог настроить!

– Ага, попизди мне, рация виновата, – миролюбиво проворчал «Центральный». – Ну, ладно, хорошо, что живой… Я и сам тут, честно говоря, совсем в жопу наебенился…

Я понял, что все хорошо и никакое наказание мне не грозит!

«Видел, как пекут хлеб, плоский и длинный, видел и «станки» для приготовления вина и даже кувшины, в которых вино хранят. А еще там бегает столько свиней и поросят, что кажется, будто это – единственные жители деревни. Они лазают, где попало, убегают, прибегают, воруют прямо, как в кино. А места там!.. Жалко, что у меня не было слайдовой пленки. Горы – сверху снег, потом лес, потом сады и домики, домики. И старинные крепости я тоже видел. 27.06.1987 г.»

Два следующих дня я провел в деревне Дехвери, наблюдая за незамысловатой жизнью ее обитателей. Пользуясь весьма непродолжительными моментами относительной трезвости, я круглыми глазами рассматривал то, чего никогда бы не увидел дома, в Москве. Не знаю почему, но самое сильное впечатление производило все, связанное с приготовлением пищи. Наверно, дело было в том, что дома я продукты видел уже в магазине. А сейчас я мог заглянуть в тандыр, чтобы удивиться, почему прилепившийся к стенке печи хлеб не отваливается и не падает туда, в самый низ? Я получил подробное представление о том, как делают чачу, столь поразившую меня совсем недавно, как отжимают сок, куда попадают виноградные кожица и косточки, что с ними происходит потом. Я даже своими руками трогал настоящие квеври, гигантские кувшины, в которых я мог уместиться целиком! Часть из них были закопаны в землю, выглядывая на поверхность только своими горлышками, вино из них доставали черпаками на длиннющих ручках. Часть – просто лежали во дворе, ожидая своей очереди наполниться вином нового урожая. В это трудно поверить, но за эти часы – половину субботы и половину воскресенья – я побывал и на свадьбе, и на похоронах. Причем у меня создалось такое впечатление, что вся деревня вместе со мной перемещалась от одного стола к другому. Поразило, что сидели одни мужчины, даже маленькие мальчики, которым тоже наливали вино. Совсем чуть-чуть, но наливали. А женщины и девушки ухаживали за гостями.

Утром, в воскресенье, я отправился на избирательный участок, и впервые в своей жизни принял участие в голосовании. Мне выдали бюллетень, заполненный полностью на грузинском языке, и я торжественно опустил его в урну. За кого я проголосовал, этого я так никогда и не узнал. Впрочем, это казалось неважным. Вне всякого сомнения, депутат от Цагерского района был исключительный, замечательный человек!

Поскольку население деревни Дехвери отличалось высокой дисциплинированностью, то жители, имевшие право голоса, выполнили свой гражданский долг в течение часа. Мне дали листочек с цифрами, я связался с моим «Центральным» и снова окунулся в удивительный и незнакомый для меня мир горной сванской деревушки…

Ближе к вечеру приехал Юра, я распрощался с его родителями, и мы поехали за Ерошенко (позывной Третий). Впереди нас ждал торжественный ужин в Цагери, знаменующий успешное окончание исторических выборов. Толик, дежуривший в деревне Ласхана в условиях практически идентичных дехверским, встретил нас в столь изрядном подпитии, что по дороге в Цагери дважды блевал из «газика» прямо на ходу. Он открывал дверь, я держал его за ремень, а Юра весело гнал своего «козла» по горной дороге, даже не снижая скорости!

В Цагери мы приехали уже поздним вечером. Юра подкатил к месту банкета – районному Дому культуры, милому зданьицу с колоннами и небольшим балкончиком. Окна Дома культуры были ярко освещены, гремела музыка, а на балконе стоял толстый дядька, оказавшийся председателем местного колхоза. Как только я вылез из «газика», он радостно закричал:

– Товарищ! Товарищ! Вы, наверное, Третий?

– Нет, я Четвертый.

– Тогда поднимайтесь скорей к нам! Тут у нас Первый и Второй уже совсем пьяные лежат!..

Грузия меня явно приняла…

«Сейчас опять гоняют коров от КПП, чтобы не загрязняли дорогу. С этой скотиной прямо беда. Лезут откуда-то на плац, на стадион. Особенно свирепствуют свиньи. Некоторые ухитряются даже в городок пробираться. До часу дня никого нет, а потом только и слышишь: «Му-уу-у!», «Хрю-хрю-хрю!» 03.07.1987 г.»

Служба моя шла своим чередом, о чем я, как теперь хорошо понятно, в режиме конспекта информировал моих домашних. Надеюсь, у них сложилось впечатление, что я живу в санаторных условиях, ни на что и ни на кого не жалуясь. Хотя по большому счету так оно и было. Каждый день я отправлялся в свой штабной кабинет, чтобы работать над поручениями моих непосредственных начальников – начштаба подполковника Дьяконова и его заместителя майора Ларцева.

К этому времени я уже почти со всеми старшими офицерами познакомился. Они, конечно, казались мне, почти девятнадцатилетнему, ужасно взрослыми. Шутка ли, большинству из них было за тридцать пять, за сорок лет, а некоторым даже под сорок пять! Другое дело, что эта кажущаяся взрослость противоречила их совершенно мальчишескому поведению. Однажды я услышал, как заместитель командира полка по тылу, подполковник Бейнатов, в коридоре спорил с какой-то женщиной по поводу протекающих потолков. Оказалось, это была заведующая полковым детским садиком, и она предъявляла претензии, связанные с плохим ремонтом. И вот она говорит: «Я – женщина, и я этого не позволю!» Тут начальник штаба, Дьяконов, который, как и я подслушивал этот разговор, высунулся из кабинета и говорит: «Ну, какая вы женщина, вы же заведующая!» Как я писал домой, «интересно, когда перед тобой стоят замы начальника штаба или он сам, все майоры, подполковники, и начинают вдруг толкаться, пихаться и называть друг друга «чурками глупыми».

Периодически я, как и все остальные мои сослуживцы по взводу, попадал под горячую руку формального командира нашего подразделения, старшего лейтенанта Фаридова. Вообще-то ему можно было только посочувствовать. Больше половины личного состава взвода ему практически не подчинялось. Кто-то работал в штабе, кто-то – в клубе, кто-то – на пульте связи, кто-то – водителем руководства и т. д. Время от времени наш командир «входил в штопор» и пытался добиться от нас хоть какого-то соблюдения субординации. В повседневной жизни старший лейтенант говорил по-русски без акцента, но, когда злился или напивался, начинал коверкать слова на «кавказский» манер. В этом состоянии Рустам Фаридов начинал сыпать фразами: «Что? Динэвальный Тумбочка? Тубаретка? Пиль и пепель? Миру – мир, армянам – деньги! Карабах наш!» Полковые армяне его недолюбливали. И за эти постоянные подначки по поводу карабахского конфликта, который хоть и не достиг еще своей точки кипения, но тлел довольно ярким огоньком. И за то, что основное свое время он проводил с нашими каптерщиками – азербайджанцами. Это были Кахрамон Мамедов, «Мамед», и более молодой – Али Мусаев, «Муса».