Тем не менее существует ряд аналитиков, склонных думать, что философские проблемы и теории есть лишь плод языковой путаницы. Важнейший среди них – профессор Гилберт Райл (род. в 1900 году) из Оксфорда. В статье «Систематически вводящие в заблуждение выражения» он приходит к заключению, хотя и неохотно, что задачей философа является «выявление источников повторяющихся неправильных конструкций и абсурдных теорий в языковых идиомах». Если последовательно придерживаться такой точки зрения, то мы придем, как мне кажется, к парадоксальному заключению, что задача философа есть уничтожение философии. А это гораздо более радикальный взгляд на задачи философии, чем тот, что отстаивает профессор Айер. Поскольку последний убежден, что существуют философские высказывания, и он, несомненно, верит в то, что у философии есть позитивная функция, хотя область ее применения сильно ограничена. Радикальная природа понимания философии профессором Райлом замаскирована или, во всяком случае, сделана более приемлемой его ориентацией на здравый смысл и «не бессмыслицу», подкрепленной обращением к «обыденному языку», «стандартному английскому» и так далее. Похоже, что «обыденный язык» становится главной судебной инстанцией для разбирательства философских споров. В результате исключается не только большая часть традиционной метафизики – чувственные данные и чувственные содержания также оказываются за бортом. Но что такое «обыденный язык»? Не существует такой вещи, как фиксированный «обыденный язык», и даже если бы он был, совсем не очевидно, что именно он является инстанцией для разрешения философских споров. Разумеется, верно, что что-то не в порядке с теорией, которая явно противоречит простому человеческому опыту. Но вопрос заключается в том, не вырастает ли язык метафизики, как бы ни странны были его отдельные термины, из размышлений над этим опытом. И этот вопрос, как мне представляется, не достаточно продуман теми аналитиками, которые превозносят обыденный язык и на практике рассматривают деревенского почтальона как судью по философским предметам.
Тщательно разработанным примером такого типа анализа является работа профессора Райла «Понятие сознания» (Лондон, 1949). Краткое упоминание об этой работе в рамках данной статьи было бы несправедливым по отношению к ее автору. Одна из основных задач книги – показать, что высказывания, с помощью которых люди обычно описывают психическую деятельность, могут быть объяснены без того, чтобы подразумевался картезианский дуализм. В книге много детальных и важных анализов. Здесь я хотел бы привлечь внимание только к одному направлению мысли. Абсолютно корректно, отмечает автор, говорить об университете (Оксфорда); но если иностранный посетитель после того, как ему покажут все оксфордские колледжи, попросит показать ему сам университет, его просьба будет означать, что он не понимает, как используется это понятие. Поскольку данный термин, хотя его использование совершенно оправдано, не обозначает предмет того же рода, как, допустим, термин «колледж Святой Магдалины». То есть существует здание (в действительности даже группа зданий), известное как колледж Святой Магдалины, но не существует сравнимого с ним здания под названием «университет». Сходным образом, хотя вполне правильно говорить о «сознаниях», не существует сознания самого по себе, вне определенной психической деятельности: этот термин не обозначает скрытую сущность. Очевидно, что подобная форма рассуждений выходит далеко за пределы простой критики картезианского дуализма как такового.
Итак, ясно, что анализ такого типа требует принять во внимание экстралингвистические данные. (Профессору Райлу, разумеется, прекрасно известно об этом.) То же самое справедливо в отношении большой части лингвистического анализа. Поскольку аналитик выясняет «истинное» значение пропозиций. Если он спрашивает о значении слова, его интересует не словарное объяснение данного слова или то, что понимает под этим словом тот или иной индивид, является ли он философом или нет (хотя это не вполне ясно относительно тех аналитиков, которые обращаются к «обыденному языку»), а «истинное» значение слова. Ответ на этот вопрос не может быть получен без привлечения экстралингвистических данных. Следовательно, анализ не может быть отождествлен с чистой речевой деятельностью. Рассел в «Значении и истине» верно замечает, что «существует тенденция, особенно среди логических позитивистов, относиться к языку как к независимой области, которая может изучаться без обращения к внелингвистическим явлениям», и добавляет, что это верно лишь для ограниченной сферы. Можно попробовать прояснить это на следующем примере. Различие между вещью, ее качествами и модификациями конкретно выражается в высказываниях обыденного языка. Однако, когда философ намеревается анализировать значение таких высказываний, он хочет обнаружить их истинное значение, а это предполагает рассмотрение фактов, которые ими описываются.
Может быть сказано, что эти замечания справедливы, но тривиальны. Поскольку, хотя аналитик и говорит о «лингвистическом анализе», он не отрицает, что в своей работе уделяет большое внимание экстралингвистическим фактам и явлениям. Однако по следующей причине я не думаю, что это тривиально. Когда философ анализирует, например, каузальные высказывания и спрашивает об истинном значении термина «причинность» или когда он анализирует экзистенциальные высказывания, он делает тот же самый вид работы, который традиционно был известен как «метафизический анализ», или «онтология». Ибо, как мы уже видели, его деятельность лишена чисто речевого характера. Одной из причин, по которой современный аналитик говорит о «лингвистическом анализе», является, возможно, то, что для него слово «метафизика» означает исследование сущностей, которые превосходят любой возможный опыт; и, используя термин «лингвистический анализ», он стремится подчеркнуть тот факт, что каждому известно, что существует такая вещь, как причинность, и что это знание выражено в высказываниях обыденного языка. Философ не обнаруживает, что существуют причинные отношения: нам всем известно, что они существуют. Но одно дело знать о существовании причинных связей и совсем другое – анализировать природу причинности или значение утверждения о том, что одна вещь является причиной другой. Такой анализ является работой философа, и, если он проясняет понятие, уже выраженное в конкретных высказываниях обыденного языка, его деятельность обозначается как «лингвистический анализ». И в таком смысле использование термина оправдано, то есть постольку, поскольку он привлекает внимание к тому обстоятельству, что аналитик исследует предпосылки и значение языка, которым мы все пользуемся. Однако использование этого термина может также вводить в заблуждение. Аналитик склонен утверждать, будто философия есть «вопрос выбора слов», умалчивая, что язык не есть раз и навсегда данная вещь. То, что называется обыденным языком, выражает или может выражать простой повседневный опыт людей. И анализировать значение и предпосылки обыденного языка означает анализировать предпосылки простого опыта. Верно, что такой опыт выражается в языке и делается общим достоянием до того, как он становится предметом размышлений философов и употребление термина «лингвистический анализ» привлекает внимание к этому обстоятельству. Однако он стремится замаскировать тот факт, что они занимаются работой, аналогичной аристотелевскому анализу причинности в «Метафизике». Аналитик, несомненно, ответит, что он не отрицает аналогии, но предпочитает использовать термин «лингвистический анализ», с тем чтобы отличить такой вид метафизического анализа от «метафизики» в том смысле, в каком он, аналитик, понимает это слово.
В конце концов, является ли лингвистический анализ философски нейтральным, в том смысле, что он не имеет в качестве предпосылки какой-либо определенной философской позиции? Для ответа на вопрос необходимо провести некоторые различия. Те, кто редуцирует философию к «лингвистическому анализу», полагают, что задача философа состоит в том, чтобы определять значение высказываний, а не их истинность или ложность. И в этом отношении данная позиция может быть названа «позитивистской» в широком смысле этого слова. Но «позитивизм» в узком смысле не является необходимостью. Большинство британских аналитиков не воспримут, я полагаю, стремление избавиться от метафизических проблем и высказываний априорным способом при помощи неопозитивистского критерия значения. Они признают, что мы просто не можем исследовать лишенность их значения до того, как они были высказаны. Но признание этой разумной точки зрения делает очевидной разницу между теми аналитиками, которые принимают чисто эмпиристическую позицию, и теми, кто не делает этого. Например, когда нужно проанализировать высказывания, в которых термин «причина» относится к трансцендентному Бытию, многие аналитики проводят анализ с таких позиций, что ясно, что он для них связан с чистым эмпиризмом. И феноменалистический анализ сознания и материальных предметов, о котором я говорил выше, также очевидно связан с эмпиризмом. В этом причина того, что левое крыло аналитиков называет себя «логическими эмпиристами»[4], или «радикальными эмпиристами», названия, которые, в общем, они предпочитают наименованию «логические позитивисты», или «неопозитивисты».
