Его сын, он же наследник, был рослым, сильным парнем с отвратительными зубами.

Усадьба. Усадьба стояла в ложбине, которая зимой затоплялась, а летом выгорала. Дорога в усадьбу проходила через прекрасный луг, но этот луг принадлежал не Ламберам, а другим крестьянам, живущим чуть в стороне. Когда наступало соответствующее время года, луг зацветал желтыми и белыми нарциссами, в неимоверном количестве. И на этот луг Толстый Ламбер тайком выпускал по ночам своих коз.

Может показаться удивительным, но тот дар, которым обладал Ламбер, когда надо было колоть свиней, начисто его покидал, когда речь шла об их разведении, и ни одна из его собственных свиней не весила больше четырех пудов. Загнанная в крошечный грязный хлев в день своего появления на свет, то есть в апреле, она проводила там все время до самой смерти, то есть до кануна Рождества. Ибо Ламбер упорно боялся, хотя из года в год его неправота подтверждалась, утомлять свиней движением, от которого свиньи якобы могли похудеть. Выпускать их на свежий воздух и дневной свет он тоже боялся. И в конце концов под его ножом оказывалась слабая свинка, тощая и слепая, он клал ее на бок, предварительно связав ноги, и убивал, раздраженно, но без спешки, громким голосом упрекая ее, тем временем, в неблагодарности. Потому что он не мог, или не хотел, понять, что свиньи ни в чем не виноваты и винить во всем надо самого себя и неправильный уход. Он упорствовал в своем заблуждении.

Мертвый мир, без воздуха, без воды. Именно так, вспоминаю. Повсюду у подножья кратера следы иссохшего лишая. И ночи, длящиеся по триста часов. Бесценный свет, серый, могильный, придурковатый. Именно так, несу вздор. Сколько мог он продлиться? Пять минут? Десять? Да, не больше, не намного больше. Но видимая мне полоска неба засеребрилась. В былые дни я обычно считал, до трехсот, четырехсот, и считал многое - капли дождя, удары колокола, воробьиное чириканье на рассвете, или просто так, без всякого смысла, ради того, чтобы посчитать, а затем делил на шестьдесят. Так проходило время, я был время, я пожирал мир. Сейчас не так, больше не так. Человек меняется. По мере того как продвигается.

В грязной кухне с земляным полом Сапо было отведено место у окна. Толстый Ламбер и его сын кончали работу, заходили на кухню, прощались за руку и уходили, оставляя Сапо с матерью и дочерью. Но у них тоже была работа, они тоже уходили и оставляли его одного. Так много было работы, так мало времени, так мало рук. Женщина, замирая на мгновение в перерыве между двумя делами или в середине одного, вскидывала руки и в ту же секунду, не а силах удержать их тяжести, роняла. Потом начинала размахивать ими так, что описать это невозможно, а понять нелегко. Эти взмахи, одновременно неистовые и замедленные, напоминали движения человека, вытряхивающего половик или пыльную тряпку. И таким быстрым было дрожание костлявых, ничего не держащих рук, что, казалось, в том месте, где у женщины находится кисть, их не одна, как обычно, а четыре или пять. Одновременно с ее губ срывался гневный, не имеющий ответа вопрос: Зачем все это? Растрепанные волосы падали на лицо. Волосы были густые, седые и грязные, так как она за ними не ухаживала - не хватало времени, а лицо было бледное и изможденное, словно источенное заботами и затаенной злобой. Грудь - при чем здесь грудь, важна только голова, да еще руки, в первую очередь призываемые головой на помощь, - они обнимают голову, крепко ее сжимают, потом печально возобновляют работу, поднимая старые неподвижные предметы и меняя их местами, то сближая, то отдаляя друг от друга. Но пантомима и восклицания не предназначались ни одной живой душе. Ежедневно и по нескольку раз в день женщина давала выход своим чувствам, как в доме, так и вне его. Ее мало заботило, наблюдают за ней или нет, делает она срочную работу или работа может подождать, она просто роняла все из рук и принималась плакать и жестикулировать, словно последний живой человек на этой земле, оставаясь безучастной ко всему, что делается вокруг. Потом замолкала и застывала как вкопанная, перед тем как продолжить внезапно брошенную работу или приняться за что-то другое. Сапо сидел один у окна, на столе перед ним стояла нетронутая чашка с козьим молоком. Было лето. Несмотря на открытую дверь и окно, распахнутое в наружный свет, в комнате было темно. Через эти узкие и такие далекие отверстия струился свет, заливал крошечное пространство и затухал, не рассеявшись. И ни устойчивости, ни надежности в нем не было, его не хватало до конца дня. Но проникал он постоянно, обновляемый снаружи, проникал и постоянно затухал, поглощенный мраком. А при малейшем ослаблении наружного света комната все глубже и глубже погружалась во мрак, пока вся в нем не исчезала. И мрак праздновал свой триумф. А Сапо, повернув голову к земле, такой сверкающей, что у него слепило в глазах, чувствовал на спине и на всем теле власть непобедимого мрака, и мрак уничтожал свет на его лице. Иногда он резко поворачивал лицо - чтобы мрак окутал его, наполнил, испытывая при этом облегчение. В такие минуты яснее долетали звуки снаружи: голос дочери, скликающей коз, голос отца, проклинающий мула. Но в природе мрака лежало молчание, молчание пыли и предметов, которые никогда не пошевелятся, если оставить их в покое. И тиканье невидимого будильника было голосом этого молчания, которое, как и мрак, когда-нибудь отпразднует свои триумф. И тогда все будет неподвижно и мрачно, и все навсегда, наконец, успокоится. Кончалось тем, что Сапо вынимал из кармана несколько жалких даров, которые он принес с собой, оставлял их на столе и уходил. Но иногда случалось, что, прежде чем он решил уйти, вернее, прежде чем он уходил, поскольку решения уходить не было, в помещение, завидев открытую дверь, осмеливалась войти курица. Не переступая порога, она замирала, настороженно подгибала под себя крючком лапу и так стояла некоторое время, склонив голову набок, испуганно моргая. Потом, успокоившись, начинала продвигаться, и ее шея судорожно вытягивалась гармошкой. Курица была серая, возможно, каждый раз одна и та же. Сапо сразу узнавал ее, ему казалось, что и она узнает его. Когда он поднимался, она не бросалась наутек. Возможно, впрочем, кур было несколько, все серые и настолько похожие во всем остальном, что глаза Сапо, алчные на сходство, не могли уловить различий. Иногда за первой курицей следовала вторая, третья и даже четвертая, нисколько на нее не похожие и очень мало похожие одна на другую оперением и очертаниями. Они чувствовали себя увереннее, чем серая, возглавлявшая процессию и остающаяся невредимой. Попав в луч солнца, куры на мгновение ярко вспыхивали, но, продолжая двигаться, все больше и больше тускнели, пока наконец не исчезали совсем. Сперва бесшумные, боясь обнаружить свое присутствие, они постепенно приходили в себя и начинали скрести лапами землю и удовлетворенно кудахтать, расслабляя взъерошенные перья. Но чаще всего серая курица приходила одна, или приходила одна из серых куриц, если угодно, ибо выяснен этот вопрос не будет, хотя и мог бы, без особого труда. Для этого потребовалось бы всего-навсего оказаться на месте в тот момент, когда все курицы мчались к госпоже Ламбер, заслышав крик: Цып-цып-цып! - и грохотанье старой ложки по консервной банке, и, таким образом, установить, была ли серая курица единственной или их было несколько. Но, в конце концов, зачем нам это знать? Вполне вероятно, что, несмотря на наличие нескольких серых куриц, на кухне все время появлялась одна и та же. И однако же игра стоила свеч. Ведь могло оказаться, что курица была всего одна, даже в момент кормежки, что решило бы вопрос окончательно. И все же выяснен этот вопрос не будет никогда, ибо среди тех, кто мог бы нам помочь своим знанием, одних уж нет в живых, другие все перезабыли. Слишком поздно наступил тот день, когда Сапо срочно понадобилось досконально разобраться в деле, успокоить мятущееся сознание. И тогда Сапо опечалился, что он не понял вовремя всю важность, для него, тех часов, в прошлом, тех бесконечно долгих часов, проведенных в старой кухне, когда уже не в помещении, но еще и не на улице, он ждал, когда придет время отправляться в путь, и, пока ждал, замечал многое и, в числе прочего, эту хрупкую, встревоженную, пепельного цвета птицу, замершую в нерешительности на ярко освещенном пороге, на пороге тьмы, а потом она его перешагивает, кудахтая, скребя пол лапами, и ее недоразвитые крылья трепещут, и тут же взмах метлы отправляет ее в полет, а вдогонку несутся злобные крики, но она уже возвращается, осторожно, нерешительными шажками, часто останавливаясь, чтобы прислушаться, то и дело моргая черными поблескивающими глазками. А Сапо уходил, ни о чем не подозревая, неосновательно полагая, что является свидетелем ничего не значащих ежедневных сценок. Перешагивая через порог, он нагибался и видел перед собой колодец, его изогнутую рукоятку, цепь, бадью, а часто и вереницу изодранного белья, качающегося на веревке под лучами солнца. Он уходил по той же тропинке, которой приходил, окаймляющей луг, бегущей в тени больших деревьев вдоль ручья, на дне которого, в густой грязи, громоздились искривленные корни и валуны. Итак, Сапо уходил, часто незамеченный, несмотря на свою странную, дергающуюся походку. Но, может быть, Ламберы видели издалека или вблизи, или некоторые издалека а другие вблизи, как он внезапно появлялся из-за висящего белья и уходил по тропинке. Они не пытались задержать его или даже просто попрощаться, окликнув, и не обижались на то, что он уходил так внезапно, так невежливо, они знали, что обидеть их Сапо не хотел. Но даже если в момент его ухода они и чувствовали себя несколько уязвленными, то чувство это совершенно исчезало чуть позже, когда на кухонном столе обнаруживался смятый сверток с какими-нибудь хозяйственными мелочами. Эти скромные, но очень полезные подарки, преподнесенные столь деликатно, не позволяли им обижаться при виде недопитого или вовсе нетронутого козьего молока, что вообще-то считалось оскорблением. А подумав, можно заключить, что уход Сапо вряд ли мог остаться незамеченным, ибо при малейшем движении в поле зрения Ламберов, будь это даже движение птички, севшей на ветку или собирающейся взлететь, они поднимали головы и широко раскрывали глаза. И на дороге, которая просматривалась далее, чем на милю, ничто не происходило втайне от них, и Ламберы были в состоянии не только опознать всех прохожих, которые, по причине удаленности, были не более булавочной головки, но и установить, откуда они идут, куда направляются и с какой целью. Тогда они сообщали новость громкими криками, поскольку работали на значительном удалении друг от друга, или обменивались знаками, выпрямившись и повернувшись в сторону происшествия, а это было происшествие, прежде чем снова склониться к земле. При первой же передышке, устраиваемой совместно, за столом или где-нибудь в другом месте, каждый излагал свою версию того, что произошло, и выслушивал версию остальных. И если они не были единодушны в оценке того, что видели, то спорили до тех пор, пока не достигали единодушия или пока не утрачивали всякую надежду его достичь. Поэтому Сапо было крайне трудно ускользнуть незамеченным, даже крадучись в тени деревьев вдоль ручья, даже если предположить, что он был способен ускользнуть, так как двигался он, как человек, барахтающийся в болоте. И все поднимали головы и смотрели ему вслед, затем друг на друга, после чего снова склонялись к земле. И на каждом лице появлялась улыбка, во всяком случае, ротовое отверстие приоткрывалось, совершенно беззлобно, и каждый думал, что остальные, наверное, чувствуют то же самое, и принимал решение при следующей встрече выяснить это. Но лицо Сапо, когда он, ковыляя, уходил в тени древних деревьев, названий которых не знал, в ярких лучах солнца, по луговым травам, таким хаотическим был его путь, лицо Сапо всегда сохраняло серьезность или, скорее, отсутствие выражения. И если он останавливался, то не затем, чтобы подумать, и не затем, чтобы помечтать, а просто потому, что смолкал голос, который вел его. Тогда взгляд его белесых глаз упирался в землю, слепой к ее прелести, к ее пользе, к пестрым полевым цветочкам, красующимся среди злаков и сорняков. Но остановки эти были мимолетны. Сапо был еще молод. Вот он трогается снова, продолжает странствование, переходит от света к тени, от тени к свету, не замечая этого.