Рисунок Е. Стерлиговой

Пронзительно зазвенел телефон. Как всегда в таких случаях, я протянул руку к тумбочке, на которой ничего не стояло, как бы схватил невидимую трубку, поднес к уху. Из нее сразу же выплеснулся надтреснутый ехидный тенорок профессора Иришкина:

— Хе-хе, не узнали? Здравствуйте, мой юный друг!

Как я мог не узнать его, если кроме профессора Иришкина мне никто больше не звонит? Если у меня и телефона-то нет — и никогда не было?.. Но профессор Иришкин любой разговор начинает этим самым: «Хе-хе, не узнали?» — и всякий раз называет меня «юным другом», хотя не так давно мне исполнилось тридцать…

— Вы, конечно же, ужасно заняты, хе-хе?..

— Собственно, нет. Я…

— Так что же вы медлите? Приезжайте, я вас жду!

И профессор положил трубку. Вернее, не знаю, что именно он сделал, но я вдруг услышал короткие противные гудки.

Если профессор Иришкин звонил, дело действительно было срочным. Я быстро оделся, засунул в чехол гитару и вышел на улицу.

Жил профессор каждый раз далеко от меня. Может быть, фраза эта выглядит несколько странной и нарочитой, но это именно так. Сейчас сами поймете.

Я вышел на улицу, дошел до остановки, сел в автобус № 36. Потому что он первым подошел. Если бы пришел № 3, или № 33, или № 117, я поехал бы на любом, хотя идут они в разные стороны. И ехал бы до конечной остановки, потому что именно там живет профессор Иришкин.

На конечной остановке я всякий раз захожу в ближайший подъезд ближайшего дома, почему-то всегда оказываюсь на лестничной площадке с единственной квартирой, нажимаю на кнопку звонка и тут же попадаю в уютную прихожую скромной профессорской квартиры.

На мой взгляд, действия профессора Иришкина в этом случае граничат с оригинальничаньем. Трясись каждый раз в автобусе на другой конец города… Не проще ли было изобрести какой-нибудь более комфортабельный способ моей транспортировки? Наверное, это было бы не труднее, чем звонить по телефону без аппарата и проводов. Впрочем, в технике я не силен. Кроме того, ехать на автобусе стало традицией.

Так и только так мы поступали со дня нашего знакомства.

А познакомились мы давно, уже лет пять тому назад. В парке, где я выгуливал свою собачку, сидел на скамейке маленький, чем-то похожий на нахохлившегося воробья человечек и внимательно читал японскую газету. Без словаря,

«Эге, — подумал я, — а японских-то газет у нас в киосках не продают!..»

Моя собачка, существо в высшей степени любознательное, подбежала к человечку и, вместо того, чтобы облаять его, вдруг совсем не по-собачьи доброжелательно хмыкнула.

«Эге! — вновь подумал я, ощущая растущее расположение к незнакомцу, а затем совершенно неожиданно, тоже про себя, добавил: — Да это же профессор Иришкин!»

Человечек на скамейке поднял на меня серые прозрачные глаза, надтреснуто хихикнул и сказал:

— Хе-хе, а вы наблюдательны, мой юный друг! Давно хотел с вами познакомиться, да все не было повода. Но вот сейчас мне удалось придумать нечто любопытное. Хе-хе. Я вам на днях позвоню.

Я не успел сказать, что телефона у меня нет и звонить мне некуда, как профессор, старомодно раскланявшись, исчез в конце аллеи. А на следующий день он позвонил. Не знаю почему но я сразу же бросил все дела и, согласно экстравагантному инструктажу, потащился на первом попавшемся автобусе через весь город. О чем, впрочем, не пожалел.

Уже значительно позднее я напрямик спросил профессора, зачем ему понадобилось знакомство со мной. Ведь, совершенно не разбираясь в тонкостях техники, я просто был восторженным свидетелем его «фокусов», не более. Честность профессора — одна из главных чёрт этого неординарного характера. Он не стал ничего скрывать: в отличие от совершенно бескорыстно преданных науке ученых, каких в нашей стране абсолютное большинство, профессору Иришкину не чуждо некоторое тщеславие. И он очень хотел, чтобы я о нем написал.

— Помилуйте, профессор! — закричал я тогда. — Но почему именно я? У нас столько прекрасных и очень известных фантастов! Вы могли бы позвонить, например…

— Мог бы, — просто ответил профессор. — Только видите ли, мой юный друг, им-то уже давным-давно поставили телефоны. Так что дозвониться очень и очень трудно.

Возразить мне было нечего, и я просто перестал задавать глупые вопросы.

Дверь открылась, едва я дотронулся до кнопки звонка. Профессор, на мой взгляд, возбужденный несколько более обычного «предфокусного» состояния, топтался вокруг меня, пока я снимал пальто, и даже покряхтывал, словно раздевался он, а не я. Потом вдруг ехидненько проскрипел:

— А вы совершенно правильно сделали, хе-хе, мой юный друг, захватив с собою, так сказать, гитару…

Только тут я сообразил, почему снимать пальто было так неудобно: я держал в руках совершенно нелепый в профессорской квартире, хорошо послуживший в походах чехол, внутри которого недовольно постанывала старенькая семиструнка. Зачем я ее прихватил?

— Извините, профессор!.. Торопился, понимаете… Я поставлю ее в уголок, вот сюда, если вы не против..

— Я против, я категорически против! Хватит, хватит отсиживаться в стороне от науки! Сегодня вы — главное действующее лицо эксперимента!

— Э-э-э… И что же я буду делать?

— Вы будете играть! Исполнять музыкальные произведения! Да! Ну, для начала хотя бы… «Прелюдию и фугу ре-минор» Баха.

Я понял, что профессор шутит, и с облегчением вздохнул. Мы вошли в его лабораторию…

Собственно, это была не лаборатория в привычном смысле слова, а что-то полужилое, но заставленное как попало гудящими, жужжащими, капающими и прочими устрашающе-непонятными приборами неясного назначения. Посередине лаборатории стоял старомодный круглый стол, на котором профессор главным образом и творил свои чудеса. Сейчас на столе лежал маленький чемоданчик, а за его откинутой крышкой помещалось еще нечто, походившее больше всего на перевернутую вверх дном неглубокую миску, слегка помятую по краям. Это «нечто» было полупрозрачным и, кажется, чуть светилось изнутри. Было в нем и еще что-то существенное, но что — сказать затрудняюсь,

— Ну-с, мой юный друг, не тяните время, доставайте свою гитару!

Профессор не шутил. Вздохнув, я начал вытаскивать старушку из чехла.

— Так что же все-таки, профессор, я должен играть?

— А Бах вас совсем-совсем не устраивает?

— Бах? Бах устраивает… Только для этого мне нужны еще две вещи: консерватория за плечами и… орган!

— Прочь предрассудки! — воскликнул профессор. — Вы бу-де-те ис-пол-нять Ба-ха! Именно Баха!

Гениальные идеи тем и хороши, что всегда просты и понятны. А профессор Иришкин свои мысли скрывать не любит да и не умеет.

— Мой юный друг! Начну с вопроса: знаете ли вы, что такое граммофонная пластинка? Молчите, прошу вас, не перебивайте! По глазам вижу: понятия не имеете!

— Но, профессор!..

— Вот именно: не имеете! И еще один простенький вопросец того же типа: знаете ли вы, что такое мысль человеческая, а? Не перебивайте!.. Вы читали Платона? Ну да, мой юный друг, того самого, древнегреческого, какого же еще? Чем, скажите на милость, отличается ком глины от прекрасной амфоры, которую из него вылепит гончар? Отвечайте, ну же!

— Но, профессор, тут-то мне все понятно!

— А вот мне не все! Платон отвечает просто: ком глины не имеет формы, амфора форму обретает — больше отличий нет! Но поскольку гончар знает, что он собирается делать, форма амфоры — это мысль гончара, понятно? Амфора — это ком глины плюс мысль человека! Вы следите за ходом моих рассуждений?

— Я весь внимание!

— Не перебивайте! Так вот, мысли человеческие… Нас с вами они интересуют сейчас в виде, так сказать, материализованном. Вы понимаете? Вот я иду по улице, глазею по сторонам. Дом — это камень, дерево, металл… плюс мысль архитектора! Он уже давным-давно умер, этот архитектор, а мысль его живет — и я понимаю ее! Понимаю! Вы-то меня понимаете?