Бережков опять остановился, поднял руку в шерстяной перчатке, поднял палец.
- Что ты? - спросил Ганьшин.
- Обожди. Постоим минуту.
- Зачем?
Бережков таинственно наклонился к другу.
- Ощущаешь, - понизив голос, сказал он, - как мы несемся в мировом пространстве?
Ганьшин усмехнулся.
- Расфантазировался. Пойдем.
- Обожди... Слышишь, мы с каким-то шуршанием рассекаем эфирные пространства...
- Нет, ничего не слышу.
- Молчи, сухарь.
Они двинулись дальше. Бережков легко шагал, наслаждаясь метелью. В полумгле воображения, словно при неверном свете фар, опять проступали какие-то очертания мотора. Идя об руку со своим маленьким другом, Бережков уже ничего не видел, кроме того, что совершалось в фантазии.
- Ты, пожалуй, на правильном пути, - вдруг проговорил Ганьшин.
Бережков удивленно посмотрел.
- О чем ты?
- Как "о чем"? Разве ты не помнишь, что сейчас ты бормотал?
- Сейчас? Честное слово, не помню... Ну, подскажи! Ну, что я бормотал?
Он тряс Ганьшина за плечи.
- Отпусти. Скажу.
- Ну, что?
- Проклятый "Райт"...
- Ты думаешь? - протянул Бережков.
Ганьшин кивнул. Они снова пошли под руку.
- Нет, ты, брат, не сухарь, - сказал Бережков. - Вовсе не сухарь.
Дорогой - опять словно по молчаливому согласию - они больше не говорили о моторе.
8
Вскоре друзья добрались к месту назначения. Ганьшин отомкнул и растворил перед гостем дверь своей квартиры. Впрочем, говоря точнее, под этим наименованием следовало разуметь две маленькие комнаты, которые молодой профессор, недавно обзаведшийся семьей, занимал в многонаселенной, так называемой коммунальной, квартире. Заметим в скобках, что Бережков просил принести извинение читателям в том, что из его повествования выпали такие события, как женитьба Ганьшина, рождение его дочки, а также потрясающая эпопея обмена двух комнат в разных районах на две вместе, те самые, куда теперь переносится действие этого новогоднего рассказа, совершенно фантастического и совершенно истинного, как объявил Бережков.
...До полуночи было еще далеко, шел лишь одиннадцатый час. От Бережкова веяло морозцем, щеки и руки раскраснелись. Он раскланивался, говорил любезности дамам, с интересом озирался, словно кого-то ища. Нет, напрасно он понадеялся на некое "вдруг"... В самом деле, откуда бы взялась здесь та, о которой он подумал утром, отрывая листок календаря?
Какую же встречу предвещал ему Ганьшин?
Из дальней комнаты кто-то окликнул Бережкова:
- Алешка...
Удивительно знакомый, глуховатый голос. Бережков мгновенно повернулся. Люди добрые, Ладошников! Бережков ринулся к тому, с кем не виделся несколько лет, "ленинградцу", как все уже привыкли называть Ладошникова.
Михаил Михайлович стоял в углу, возле ганьшинского письменного стола, который сегодня был очищен от всего, что напоминало о науке, покрыт, как и обеденный, белоснежной скатертью, уставлен закусками и непочатыми еще питиями. Высоченная, даже, пожалуй, исполинская, фигура Ладошникова как бы подчеркивала незначительные габариты комнаты; казалось, тут ему было тесновато. Годы пребывания в Ленинграде несколько изменили внешность Ладошникова. Как видно, он отвык от когда-то излюбленных высоких сапог и косоворотки. Теперь он был аккуратно подстрижен, одет в отлично сшитый, чтобы не сказать - щегольской, костюм. И все же это был прежний Ладошников. Даже смотрел он по-прежнему из-под бровей, таких же лохматых, нависших, как и раньше, - смотрел на приближающегося Бережкова и улыбался. Шагнув навстречу, слегка задев при этом стол, на котором качнулись бутылки, Ладошников решительно сгреб в объятия соратника по штурму Кронштадта, автора "Адроса", стиснул сильными руками, затем несколько отстранил и сказал:
- Ты, брат, помолодел...
Действительно, в этот вечер Бережков не мог погасить молодого возбуждения, блеска зеленоватых, ставших будто ярче глаз, неудержимо возникавшей улыбки. Он опять узнал прежнего Ладошникова в этом кратком восклицании: тот словно бы ничего не видел, но все примечал. Перестав различать что-либо вокруг, Бережков не отрывал взгляда от приезжего. Давняя юношеская влюбленность мгновенно вновь завладела сердцем Бережкова. С нежностью он отмечал перемены, которые все открывались в Ладошникове. Того, видимо, покинула прежняя скованность, угрюмая застенчивость. В прошлом он никогда таким свободным движением не обнял бы Бережкова. И улыбка стала свободнее, полнее. Может быть, надо бы сказать "счастливее". Да, этому человеку, новому Ладошникову, ведомо счастье творчества, успех...
Подошел Ганьшин, толкнул Бережкова под бок.
- Ну, нравится сюрприз?
Потом Ладошников обратился к Бережкову:
- Ко мне, в Ленинград, доходили сведения, что ты стареешь, киснешь... А ты, оказывается...
- Какой черт, кисну? - перебил Бережков. - Завтра утром отправляемся в пробег.
- На аэросанях?
- Так точно. Присоединяйся!
- И Ганьшин участвует?
- Не только Ганьшин, но и сам Август Иванович... Видишь, чуть ли не весь "Компас" будет в сборе.
- Соблазнительно... Куда же вы держите путь?
Понизив голос - сведения о завтрашнем маршруте вряд ли следовало оглашать во всеуслышание, - Бережков ответил:
- На Волгу... На площадку нового моторного завода.
Вдруг словно какая-то тень прошла по худощавому лицу Ладошникова. Казалось, проступила на миг его прежняя угрюмость. Пожалуй, в другое время Бережков не уловил бы этой мимолетной тени, но сейчас с проникновением влюбленного он ее увидел.
- Что с тобой, Михаил?
Ладошников помолчал, потом буркнул:
- Нынче у меня день неприятностей.
- Что же случилось?
- Просил об одном деле... Но ничего не вышло... Отказали...
- О чем же просил?
- Дело большое... Касается судьбы одной моей машины.
- Какой? "Лад-8"?
Ладошников кивнул. Бережков не решился дальше расспрашивать на людях. Быстро взяв Михаила Михайловича под руку, он повлек его в прихожую. Однако там среди вороха шуб и шапок - от некоторых еще тянуло холодом уединилась молодая пара. Впрочем, это уединение было весьма условным: здесь же дымил папиросой пожилой военный. Пока Бережков оглядывал прихожую, отыскивая укромный уголок, раздались пронзительные звонки над входной дверью. К кому-то из обитателей коммунальной квартиры нагрянули гости. Нет, тут, на этой площади общего пользования, не поговоришь. Однако Бережков еще со времен новоселья Ганьшиных был знаком с местностью. Он тотчас нашел выход - выход на черную лестницу.
Смутный свет зимней лунной ночи проникал сквозь заросшие изморозью стекла небольшого окна, расположенного маршем выше. Два конструктора, очутившиеся наконец наедине, поднялись туда, к окну. На белеющем в полумгле фоне Бережков видел будто вырезанный из темного картона профиль Ладошникова: выпуклый лоб, выступающие, сильно развитые надбровные дуги, сжатый энергичный рот. Здесь, в тиши, Ладошников кратко рассказал о том, что называл "днем неприятностей". Приехав утром, он зашел в Управление Военно-Воздушных Сил и тотчас был принят Родионовым, который сообщил, что правительство решило не покупать чертежей "Майбаха", а строить завод для выпуска отечественного мощного авиамотора. Но такого мотора еще нет. И даже проекта нет.
- Кто знает, - продолжал Ладошников, - что станется теперь с "Лад-8"? Серийный выпуск невозможен, пока нет мотора.
Бережков слушал, но никак не мог изобразить на своем лице сочувствия. Опять неудержимо появлялась улыбка. Перед мысленным взором снова всплывали какие-то моторы-уроды, неясные, неустойчивые сочетания разных двигателей.
Перебив Ладошникова, Бережков стал с жаром излагать все, что произошло вечером в кабинете Родионова.
- Нам было сказано: погибнуть или на всех парах устремиться вперед! Это писал Ленин...
- Знаю...
- А сокрушаешься о "Майбахе".
Помолчав, Ладошников ответил:
