Я начал так. Когда человек сидит перед часами, ему кажется, что время едва ползет. Как он ни взглянет на часовую стрелку, она словно застыла. Но если человек мчится в автомобиле, течение времени становится для него более наглядным. Пока он сосчитает "раз, два, три", мимо него уже промелькнуло и осталось позади несколько телеграфных столбов. А близлежащие предметы - например, камни мостовой - даже сливаются в одну бесконечную ленту. Каждая секунда, каждая доля секунды - кусок этой несущейся ленты.

В такой картине я изобразил время как движение. Помню, в своем сочинении я смело заявил, что при температуре минус 273 градуса Цельсия не существует времени, ибо при такой температуре нет движения, это абсолютная смерть, абсолютный межпланетный ноль.

А наше время, двадцатый век, я уподобил несущемуся на всех парах экспрессу.

Только не улыбайтесь. Надо и здесь учитывать время и, в частности, возраст отважного философа, строчащего за партой сочинение.

Итак, наш век я уподобил экспрессу. Мне очень хотелось провести жизнь в таком экспрессе; поэтому я поместил себя туда в качестве пассажира. Однако едва я написал слово "пассажир", это сравнение резнуло меня. Нет, увлеченно писал я, не пассажиром, не в вагоне, а на локомотиве мечтаю я провести жизнь. На локомотиве, чтобы и мои усилия убыстряли его ход.

Движение поезда я представил очень красочно. Этапы жизни были станциями, на которых останавливается поезд. Здесь мы теряли некоторых спутников, вместо них входили новые. Я сочинял с воодушевлением и особенно увлекся, когда вообразил человека, отставшего от поезда. Экспресс тронулся; в окно видно: человек бежит, догоняя последний вагон, но поезд набирает скорость, всем ясно - человеку не успеть, а он в отчаянии все еще бежит. Экспресс поворачивает на закруглении, здесь можно взглянуть на отставшего последний раз, и мы видим, как каждое мгновение нас отделяет от него, как между нами ложится время.

Для нас, будущих инженеров, писал я, жизнь есть яростное стремление вперед: инженер, человек техники, кто хочет жить вместе с веком, никогда не должен отставать от времени, от экспресса современности. Этим я закончил сочинение и заработал пятерку.

А теперь, в 1928 году, упрямо дожимая "АДВИ-100", я все чаще ощущал, что время уходит, словно поезд от того, кто отстал.

По ночам меня стал преследовать кошмар: я куда-то бегу - локти прижаты к бокам, корпус устремлен вперед, мелькают коленки, дыхание учащенно - и вдруг с ужасом вижу, что не подвигаюсь ни на шаг, что бегу на месте. Во сне я делаю судорожные усилия, чтобы оторваться от мертвой заколдованной точки, напрягаю силы, но напрасно: продолжается страшный бег на месте.

31

Как-то в те дни, в вечерний час, к Бережковым зашел Ганьшин.

Бережков лежал на кушетке в своей комнате. Теперь он часто проводил так вечера - ничего не делая, не притрагиваясь к чертежной бумаге или к книгам, не включая света.

Он услышал шум в прихожей, услышал, как Мария Николаевна здоровалась с гостем... В иные времена Бережков выбежал бы к своему другу, встретил бы его шуткой и улыбкой, а сейчас не хотелось подниматься. Он услышал голос Ганьшина:

- Бережков дома?

- Да.

- Очень хорошо. Он нужен.

Нужен? Вдруг взволнованно забилось сердце. Бережков вскочил. Ему почудилось, что вот-вот, сию минуту, в его жизни произойдет какой-то нежданный-негаданный счастливый поворот. Это не раз бывало в прошлом. И нередко вестником новой, необыкновенной эпопеи являлся Ганьшин. Вспомнилось, как много лет назад, зимним вечером 1919 года, Ганьшин вошел сюда же, в этот дом, в эти двери, и воскликнул чуть ли не с порога: "Бережков, погибаем без тебя! Ты нужен!" И через пять минут друзья уже неслись на мотоциклетках по залитым луной зимним улицам Москвы на заседание "Компаса". Теперь опять такая же зима, такая же луна! Вот она в смутном прямоугольнике окна. От нее в неосвещенной комнате голубоватый полумрак.

Быстро нашарив туфли, Бережков бросился встречать того, кто только что сказал о нем, Бережкове: "Он нужен!"

Ганьшин уже снял тяжеловатую шубу на меху и меховую шапку. Носовым платком он протирал запотевшие очки. Без очков его лицо теряло обычную насмешливость, было несколько беспомощным и добрым. Уже известный профессор, теоретик-исследователь авиационных двигателей, он возглавлял винтомоторный отдел в Центральном научном институте авиации, постоянно бывал занят, сосредоточен на своих исследованиях и очень редко находил свободный вечер, чтобы встретиться с другом.

Бережков схватил обе руки Ганьшина и посмотрел ему в глаза.

- Подожди! Не надевай очков! Говори сразу! Скажи что попало, первую подвернувшуюся фразу. Пусть будет нелепость, ерунда, но говори, говори сразу!

Ошеломленный этим натиском, Ганьшин неловко улыбался. Бережков вглядывался в его близорукие глаза.

- Ну! - подгонял он.

- Интересная задачка, - проговорил Ганьшин. - И тебе хорошо за нее заплатят.

- Заплатят? - Бережков разжал пальцы, его руки вяло упали.

- Что ты?

- Надевай свои очки. Не то...

Бережков уныло покачал головой.

- Не то, Ганьшин...

- А я уверен, что ты увлечешься. Это интереснейший заказ. Я узнал о нем случайно и сразу объявил, что такую вещь может сделать только Бережков.

Ганьшин произносил фразы, которые раньше безошибочно действовали на Бережкова. Но тот сказал:

- А теперь ты врешь. Зачем?

- Вовсе не вру. Что с ним?

Ганьшину не нужен был ответ. Он знал от Марии Николаевны про подавленность, про тоску друга и составил вместе с ней небольшой заговор, чтобы как-то разбудить, воскресить прежнего жизнерадостного, вечно увлеченного, азартного и озорного Бережкова. Ганьшин никогда не одобрял прошлых заблуждений и метаний своего друга, считал, что Бережкову не следует ничем отвлекаться от работы в институте авиационных моторов, от навсегда избранного прямого пути, но на этот раз в виде исключения все-таки решил помочь ему отвлечься. Он отыскал для Бережкова, специально этим занявшись, конструкторскую серьезную задачу, сулящую к тому же, в случае успешного решения, немалый гонорар. А сие, как было известно с давних пор, обычно тоже задевало некоторые струнки Бережкова.

Однако что-то с первых слов было испорчено, с первых слов не удалось.

32

Вскоре все сидели в столовой. На электроплитке готовили кофе. Бережков не надел пиджака, так и остался в домашней фланелевой куртке. Лицо, раньше всегда розовое, заметно пожелтело, казалось обрюзгшим. Уголки губ уже не загибались ребячливо вверх. Ганьшин положил на скатерть небольшой пакет, обернутый в газету, - видимо, какие-то бумаги, передвинул его, многозначительно произнес: "Вот!" - и даже поднял по-бережковски указательный палец, но и этот прием, рассчитанный на неистребимое любопытство Бережкова, не произвел никакого действия.

- Что с тобой, Алексей?

- Ничего... Служу. Хожу на службу.

- Но ты как будто болен?

- Нет, температура не повышена.

- Духовная? Это я вижу.

Бережков усмехнулся:

- Ничего, бывает... Отлежусь.

- Но почему ты не спросишь, что я тебе принес?

- Я спрашивал.

- А этот сверток? Почему не крикнешь: покажи?

- Ну, покажи...

Сверток был раскрыт. Там оказались два американских журнала. В одном среди прочих рекламных объявлений целую страницу занимала реклама автомобиля "кросс" с несколькими фотоснимками.

На автомобиле был установлен мотор с воздушным охлаждением. В другом журнале, в обзорной серьезной статье, этому мотору было посвящено пятнадцать - двадцать строк. О нем там говорилось, как о последней технической новинке. Но никакого конструкторского описания, никаких расчетных данных, ни одного чертежа не приводилось.

- Надо спроектировать, - повторил Ганьшин, - тракторный мотор такого типа. Мотор в шестьдесят сил с воздушным охлаждением, с вентиляторным обдувом. Ищут конструктора. Кто сконструирует подобный мотор? Я ответил: Бережков! Только Бережков!