- То есть как "подсадили"? Я не понимаю...

- Ну и не понимай, черт с тобой. Отвяжись, не прилипай к людям!

За меня никто не вступился. Я оглядел мрачные лица и молча сел в угол. Конечно, чего я пристаю? Тут каждый встревожен; тут каждый, наверное, что-либо обделывал на своем веку в глубочайшей тайне; это вообще таинственное дело - наживать деньги. Вспомнилось, как мне намекнули, что со мной могут расплатиться материалами, которых не хватает на рынке. Эге, вот, видимо, где преступление. Хорошо, что я не стал даже слушать такие предложения, послал к черту все эти комбинации.

Через комнату, ни на кого не взглянув, быстро прошел с бумагами наш следователь. За ним - двое военных. Минуту спустя к следователю вызвали одного из подрядчиков. Поднялся рослый, тяжеловесный мужчина с большими руками, с большими ногами в сапогах. Он побледнел. Двух- или трехдневная щетина на лице сразу обозначилась резче. На ходу он хрипло откашлялся. За ним затворилась дверь.

Все напряженно ждали.

В полном молчании истек час. Потом, приблизительно еще через полчаса, дюжий подрядчик наконец вышел. Он появился не один: сзади, на расстоянии двух шагов, шел военный.

Кто-то быстро спросил:

- Ну, что там? Ну, как?

Об этом же взглядами спрашивали все. Тут произошел краткий эпизод, который доныне стоит в памяти. Подрядчик вдруг побагровел, остановился среди комнаты и исступленно выкрикнул, потрясая большими кулаками:

- Нет жизни! Не дают жить!

Конвойный резко скомандовал:

- Прекратить! Шагом арш! Не вступать в разговоры!

У подрядчика бессильно упали кулаки. Махнув рукой, он проговорил:

- Забрали! Не дают жить!

И тяжело зашагал.

На допрос был вызван следующий подрядчик. Он провел тоже больше часа за дверью кабинета и тоже вышел оттуда под конвоем. Следователь и его отправил в тюрьму, под суд. Проходили часы, нас становилось все меньше.

Вызывали к следователю одного за другим, и каждый, кто от него выходил, выходил только под стражей. Из столовой принесли обед, но я не притронулся к еде. Я повторял себе, что, слава богу, абсолютно безупречен, совершенно чист, но, вопреки доводам рассудка, мрачные предчувствия завладели душой. Наступил вечер, зажгли электричество, а следователь все продолжал допросы. Наконец я остался один. Протекло еще несколько томительных минут. Потом отворилась дверь, позвали меня.

27

Следователь сидел за массивным письменным столом заместителя директора. Я опять увидел его взгляд - все такой же холодный, как и тогда, в бухгалтерии. Лицо не было затенено, как, судя по многим описаниям, полагалось бы следователю. После целого дня допросов он был, несомненно, утомлен. В ярком свете электричества теперь были заметнее желтоватые тона на его смуглом лице. Слегка откинувшись в кресле, он безучастно, без видимого интереса, смотрел, как я подхожу к столу, но я в какой-то момент, еще шагая по ковру кабинета, будто прочел в его взгляде что-то для меня очень страшное - взгляд был, как я ощутил, не только холодным, а безжалостным. Невероятно обостренным чутьем я угадал, что вопрос обо мне он в душе уже решил.

- Садитесь, - сказал он.

Я сел. Стопка зеленых папок, сложенная очень аккуратно, была придвинута к краю стола. Это были, вероятно, дела тех, кого следователь сегодня отправил в тюрьму. Одна такая же папка находилась перед ним. Он еще минуту помедлил. Потом, чуть вздохнув, расстался с удобной позой и, подавшись корпусом к столу, откинул обложку. Я покосился и поверх разных бумаг увидел свой чек. Следователь достал из портфеля, который лежал тут же на столе, чистый бланк с крупным заголовком "Протокол допроса", вложил в папку и лаконично объявил предупреждение; ложные показания караются законом. Я ожидал, по рассказам, что он сперва предложит мне папиросу, или угостит чаем, или вступит в некий предварительный, якобы приватный разговор, как это бывает, чтобы несколько рассеять настороженность, собранность преступника, а затем вернее его поймать, но в данном случае человек, что сидел напротив меня, без дальних слов, без околичностей, без угощений начал допрос:

- Фамилия?

- Бережков.

Он записал. Быстро следовали один за другими формальные первые вопросы:

- Имя, отчество? Место рождения? Возраст?

Я отвечал, он записывал.

- Профессия?

Нередко я с удалью отвечал на такой вопрос: "Моя профессия фантазер". Нет, здесь так не ответишь.

Замявшись, я сказал:

- Видите ли, я немного не окончил Высшее техническое училище, и по специальности я, собственно говоря...

Следователь не дал досказать.

- Не окончили?

- Нет. Не сдал нескольких зачетов.

- Но тем не менее выдавали себя за инженера?

Я невольно воскликнул:

- Как "выдавал"? Когда?

Из лакированного высокого стаканчика для карандашей следователь достал один карандаш и положил на стол. Смысл этого движения не дошел до меня, однако я понял в тот миг, что он ведет допрос по обдуманному, совершенно ясному для него плану.

- Значит, инженером себя не называли? - спокойно спросил он.

- Возможно, когда-нибудь и называл, но не всерьез. В серьезных делах этого не было.

- А мельницу вы открыли не всерьез?

- Мельницу?

В ту же минуту я вспомнил: да, действительно, когда-то на вывеске мельницы я с сестрой легкомысленно вывел: "Инженер Бережков". Неужели следователь знает про это?

- Видите ли, - торопливо заговорил я, - такой случай был. Однажды я назвал себя на вывеске инженером Бережковым. Но это я совершил не злостно, а... Ну, как вам объяснить? Мельницу я открыл по вдохновению... Меня словно несли необъяснимые силы...

Он чуть прищурился.

- Необъяснимые силы?

- Да, да... Можете не верить, но я этим увлекался, как игрой. И вот ради того, чтобы все было еще веселей, еще забавней...

Он опять прервал:

- За сколько же вы продали вашу мельницу?

- Я ее не продавал. У меня ее украли.

- Украли? И вам ничего не уплатили?

- Ничего! Один проходимец, некто Подрайский, все оформил на себя...

- Вы жаловались?

- Нет. Решил не связываться.

- Так, - произнес следователь.

И, вынув из стаканчика второй карандаш, опять положил на стол. Я смотрел, недоумевая. Для чего ему эти карандаши? Зачем он их кладет перед собой?

28

Он еще подождал, словно давая мне время что-либо добавить. Затем отчеканил:

- Значит, подарили свою мельницу. Так надобно вас понимать?

Впервые беспощадность, которую я уловил в глазах, прорвалась в голосе. Меня охватило отчаяние. Ведь за несколько минут я дважды в его глазах предстал лжецом. Как же мне быть? Как, какими словами разубедить его, переломить страшное решение, которое я вновь прочитал в его взгляде? И, с жутью понимая, что таких слов уже нет, что любые слова тут бессильны, я заговорил:

- Нет, нет, вы неправильно обо мне думаете. Я ничего не хочу скрывать. Даю вам слово: я мельницу не продавал.

Следователь лишь пожал плечами. Я видел: он не верит ни одному моему слову.

- Обозначим все же вашу профессию.

Обмакнув перо, он опять стал писать, произнося вслух:

- Частный предприниматель, торговец...

Я вскричал:

- Нет, я не торговец!

- Пожалуйста, запишем иначе: частный предприниматель, подрядчик.

Я подавленно молчал. Отложив ручку, он сказал:

- Мне известно о вас все. У вас есть единственный путь для облегчения своей участи: расскажите сами совершенно откровенно обо всем.

- О чем?

- О преступлениях, в которых вы тут соучаствовали.

Я вскочил.

- Что? Я не знаю за собой никаких преступлений. Каждая копейка, которую я тут заработал, досталась мне честно. На каждую копейку у меня есть документы. Я не понимаю, о каких преступлениях вы мне говорите.

Следователь положил в ряд третий карандаш. И вдруг я понял его жест. Он был совершенно уверен, что я и на этот раз лгу. Карандаши, как памятные знаки, знаменовали для него мою ложь. Три неправды - три карандаша. Проклятие! Неужели нет способа его разуверить?!