Друзья успели обсудить важные для обоих вопросы кредитования нового большого проекта, потом поговорили о поездке в австрийский Грац на будущей неделе. После чего подали рыбу. Олег давно заметил некоторую печаль в голосе Павла и в наклоне головы.

– Я думаю, что подписи Штренга у нас почти в кармане, – сказал Олег, медленно расставляя ударения, – а ты… смурной какой-то. Не рад?

– Нет, тебе показалось, Олежа.

– Давай выпьем за Вену, за Австрию, а? Это будет год спокойной жизни. Моя давняя мечта – прекратить гонку за перспективой. Пусть она погоняется за нами. Ну?

Павел помолчал. Подержал в руке рюмку, словно грея содержимое, потом одним глотком выпил и взял лимон.

– Нет, что хочешь, говори, но я вижу. Не в себе ты, – произнес Олег, делая из кусочка рыбы, зелени и сыра маленькое канапе, и отправляя его в рот. – С Мариной все нормально?

От внимательных глаз Олега не ускользнуло резкое движение руки Павла с салфеткой к уголку рта, сразу спрятавшиеся глаза и тут же резко открывшиеся навстречу с появлением морщинки озабоченности на лбу.

Значит, Марина.

– Нет, все нормально, Олежа. – Слова давались с трудом. – Только…

– Что только?

– Только… Мне кажется, что… Перегорело все.

– Два года, Паша, это много, – говорил Олег, привычно освобождая от костей тушку зеркального карпа. – Ты почему не ешь? Отличный карпина! Смотри, ты вот так его – в соус, зеленью сверху и… Вкуснятина!

– Наелся уже.

Они помолчали. Павел еще выпил коньяку, а Олег закончил карпа, и теперь нанизывал на зубочистку кусочки ананаса вперемежку с сыром. Потом бросил в налитое мартини пару маслинок и… зажмурился.

– Ты знаешь, Паша, некоторые любят пить мартини вначале, а вот я в конце.

Сначала он медленно снял зубами ананасово-сырную пирамидку, потом также медленно, не разжевывая при этом, сделал большой глоток мартини. И добавил к этому маслинку, выловленную пальцами из бокала. И только после этого открыл глаза: они показывали неподдельное наслаждение.

– Значит тебе Маринка поперек горла, – выдохнул Олег.

– Ладно. Разберусь.

– Она много знает?

– Много.

Дальше разговора практически не было. Олегу позвонили на мобильный и он заспешил.

– Я забыл совсем. Сегодня у меня с Айгарсом встреча. У него интересная информация по Прибалтике, я тебе потом расскажу.

– Хорошо. Я бы с тобой поехал, но что-то…

– Ты не раскисай, друг. Нам еще работать и работать, – сосредоточенно копошась в черном кожаном портфельчике, сказал Олег. – Что-нибудь придумаем. Сам доедешь?

– Я не пьян…

– Ну и отлично. Все, я поехал. Держи, Федор! – Охранник, отделившись от стены, перехватил ручку уже почти падающего портфеля, одновременно отодвигая стул из прохода для своего шефа. – Пока…

Уже открывая дверь, Олег обернулся. Павел сидел спиной к нему, не шевелясь. Руки безвольно лежали на темно-зеленой скатерти. Он почувствовал, что все рушится.

***

Познакомились они так: он шел по улице, повернул голову налево, и… остановился. В витрине магазина, откровенно наклонившись вперед, молодая стройная девушка в джинсах и коротенькой белой майке поправляла одежду на манекенах. Она присела на корточки, красиво прогнувшись в пояснице, продолжая поправлять что-то. Павел остановился перед витриной. Потом появился рядом еще один прохожий, второй, третий… Девушка, почувствовав взгляд, обернулась. От неожиданности присутствия за стеклом смотрящих на нее споткнулась, и, еле удержавшись на ногах, оперлась рукой о стекло витрины. Тут и встретились их взгляды. Она была смущена, улыбалась, но, не потеряв уверенности, присущей внешне привлекательным людям, воспроизвела некоторое «па» из испанского танца. Застыв с выброшенной вверх рукой, отставленной прямой ногой и гордо поднятой головкой, она с некой лукавой смышленостью и улыбкой победительницы вызвала неслышимые ей дружные аплодисменты собравшихся на улице.

Павел вспоминал это часто. Картинка из двухлетнего прошлого грела его. Может быть, благодаря ей все это и продержалось два года. Секс, секс, секс… постоянный секс налетел, набросился, подмял под себя их любые другие отношения. Выхолащивалось тепло. Иногда по несколько раз в день выхолащивалось. А по-другому они не могли. Какое-то помешательство, наркотическое опьянение наслаждением, пьянство друг другом эти долгие два года, 24 месяца, 730 дней.

…Марина ждала его в своей машине. Красненький «порше» Павел купил ей в первые две недели помешательства. Он многое ей купил сразу, многое отдал наперед. Ему нравились загорающиеся глаза Марины, неиспорченное временем правдивое восхищение каждый раз, как только он разрешал ей открыть очередной раз глаза: кольцо, костюм, телефон, часы, колье, машина… и еще, еще. Сейчас же вряд ли что-нибудь стало бы для нее неожиданностью. Может быть, месяц в деревне под Саратовом или Кордильеры зимой…

Павел открыл дверь и сел рядом. Им не нужно было смотреть друг на друга. Шум улицы отрезался. Стало тихо.

– Ты надолго? – спросила Марина, прикуривая сигарету сама.

– Нет, ненадолго. Час, полтора.

Волнами накатывали предвестники страсти… запах… голос… такой знаковый щелчок зажигалки-брелка. Память.

Павел знал, что у нее закрыты глаза, знал, что… она сейчас скажет.

– Я хочу тебя…

Он знал, что дальше будет достаточно одного прикосновения, чтобы не остановиться. Губы будут позже, потом, после того как первый вал пройден, после того как разодранная одежда не позволит думать о чем-нибудь еще, кроме движения дальше, в пропасть.

Они сидели в машине, боясь пошевелиться, словно поскользнувшиеся альпинисты, застывшие на полуметровом карнизе над пропастью, разверзшейся внизу. Вокруг вперед-назад сновали прохожие, не обращающие внимания не только на их красный порше, но и на самих себя. В очередной раз сорваться. Лететь, упасть, почти умереть. И снова через дикую боль, через раздробленное сознание, через нежелание жить, возвращаться…

Поворот навстречу друг другу был одновременным.

Взгляд, способный срастить время каждого, текущее порознь, в единое целое.

Его рука, резко ложащаяся на ее бедро и двигающаяся вверх, задирая юбку.

Губы, стонущие и бьющиеся в истерике судорожного прикосновения друг к другу.

Она, оттолкнувшая его, поднимающая и отдающая свои стройные ноги в чулках телесного цвета ему.

И он, стягивающий белые миниатюрные трусики и, в который раз впадающий в состояние полной невменяемости от этого.

И она, перебирающаяся на его сидение и перебрасывающая ногу через него, расстегивающая молнию на брюках, и уже тоже не владея собой, касающаяся губами и ласкающая, парящая, стонущая.

И когда все пуговички рубашки его были свободными, а ее шелковая блузка превратилась в лоскут…

Когда его пиджак был отброшен на заднее сидение, а ее юбка не мешала его пальцам ласкать всю ее промежность…

И когда твердые соски ее грудей оказались под его ладонями…

И когда она, приподнявшись и одновременно откинувшись назад, одной рукой направила его в себя…

Небо обрушилось.

Оттаивающее сознание болело жгучей рвущейся болью. Пульсировало. Павел подумал: «Убивающий любовь… почти преступник. А может и правда убить?» Но сразу отогнал эту мысль.

***

Неожиданно Иван стал пробираться к выходу. Они не проехали и одной остановки.

– Шеф, тормози, – глухо сказал он водителю.

Водитель возражать не стал. Петр вылез из остановившейся маршрутки вслед за Иваном.

– В чем дело? – спросил Иван, хотя он уже понял, что придется возвращаться. – Думаешь, что жива?

– Думаю – не думаю, но проверить надо. Чуйка меня еще ни разу не подводила.

Когда Петр и Иван забежали в темный подвал обычной городской многоэтажки, возле окна они увидели еле стоящую и курящую, дрожащую от холода или от слабости… Марину. Она оглянулась на них, застывших в дверях, и тихо, но разборчиво проговорила: