Ты сидела одна. Я тебя сразу увидел. Тебя не возможно было не увидеть. Зачем все остальное, если есть твои глаза?! Вычерчивать профиль, обрисовывать контуры тела, выводить цветовые оттенки сочетания и противоречия, строить убегающие сопоставления и гармонию. Зачем? Когда есть глаза. Есть ты.

Я как-то понял вдруг отчетливо и сразу, что ты не можешь быть похожа на других людей. Я как-то вдруг понял, что все, что было в моей жизни до сих пор, выцвело и потрескалось в эту секунду, растянувшуюся с помощью замедленной съемки памятью на часы. Она крутилась в моем мозгу с пагубной цикличностью и завидным постоянством, то, ускоряясь, то, затормаживаясь, почти останавливаясь. Если бы ты не смотрела на меня, все было бы по-другому, но… ты смотрела. Не отводя глаз и не моргая. Смотрела, пока мы с женой шли по проходу между столиками, пока я отодвигал стул, брал ее легкое пальто, говорил ей на ушко, что «хорошо, что мы зашли…». Я шел, казалось, очень медленно и долго к своему месту, садился, брал зачем-то меню, запоминая входящие в меня восторг и освобождение. Официант загородил на секунду тебя от меня, и стало пусто. Я отдал ему меню, и – «принесите десерт по своему выбору» – он сразу ушел. Легкая улыбка кончиками губ – мы соприкоснулись. Ты смотрела, убивая меня и мои мысли, мою волю, мой разум на ближайшие два года…

Открылась дверь в палату. Полумрак ее разбавился свежим светом из коридора. Четкий темный силуэт в проеме. Медлительность, а может нерешительность и ожидание приглашения. Поднятый воротник черного кожаного плаща, надвинутая на лоб шляпа. Шляпа мужская, а лоб, точно, женский. Шаг внутрь, щелкающий звук каблуков по дереву. Дверь прикрыла медсестра…

Свет с улицы наконец-то осветил ее. Появившиеся из карманов руки, тонкие длинные пальцы, медленно развязывали пояс на плаще. Характерный запах кожи и тонкий, почти неуловимый, вместе с уличной свежестью, запах дорогих духов перемешивался, крался, дарил себя. Правая рука двинулась вверх, шляпа была скинута назад: рассыпались роскошные русые волосы, сыпались и сыпались, пока не были остановлены движением головы чуть вверх и влево.

– Как? – Голос ее гармонировал с запахом кожи, духов и… шорохом в палате и за окном. Чуткость показалась правдивой.

– Нормально, – сказал я, осматривая перетянутую ключицу, руку в гипсе и прислушиваясь к боли в ребрах и позвоночнике.

– Я посижу?

Естественно не сказать в ответ ничего, хотя ее машина могла бы быть аккуратнее вчера вечером. Откуда-то я знал, что именно эта женщина управляла вчерашним светом встречных фар и дикой моей болью потом.

Ее волосы похожи… так похожи… на волосы моей жены.

***

И сто-неизвестно-какая чашка кофе с заменителем сахара все равно не поможет. Одиночество разражается истерическим хохотом, потому что попытки бороться с ним одна за другой терпят крах. Горстка снотворного на ладони – так хочется избежать всего навсегда, только сил опять не хватает – оставляешь все равно эту маленькую лазейку, ведь слишком хорошо знаешь все о дозах и граммах.

Все просто. Кожа изуродована бессчетным количеством шрамов. Нет, если надеть глухой свитер или платье с воротником, то все нормально – мне предлагают встречи и биллиарды. Но ощущения просто так не опишешь и не спрячешь под одеждой. Я чувствую себя, как скорлупка ореха с зелеными листиками, которая знает, что внутри гниль. И все нечестно – как отвратительная конфетка в красивой маскировочной обертке. Не обманывать! Ты не имеешь права, чтобы они потом друг другу на ушко, или в голос, с ехидной улыбкой. Я не имею права. А играть без логики завершений не интересно. И опять кофе. Бесконечная история с самоизведением. А теперь сто-неизвестно-какая сигарета.

Постепенно понимаешь, что заколки, помады, длина ресниц и даже узость щиколоток теряют смысл и значение в твоих же глазах. И врачи оптимистично сверлят тебя взглядом, чувствуя денежные перспективы, но ты-то знаешь, что бесполезно… все бесполезно. Остается только воспитывать, откармливать равнодушие, как домашнего зверька, и желать, и сходить с ума от навязчивости идей и попыток. Кощунство, но лучше СПИД, лучше рак, язва желудка, но только бы внутри, незаметно и быстро. Вот теперь завожу тени под глазами в качестве других домашних зверьков. Зоопарк, прикладная зоология для изможденных поиском коллекционеров. Новое, уже исчерпавшее себя заранее, развлечение. И сто-неизвестно-какая чашка кофе со сто-неизвестно-какой сигаретой: по очереди, вместе, раздельно, вариантов немного.

Зима скоро будет: в шкафу шубка из длинного игрушечного искусственного меха. Красивая. Только все равно не поможет. Но обрадует на какое-то время.

Вопрос, который занимает перспективами ответа: когда надоест действительно все? когда не будет желания носить маскировочную скорлупу? Скоро… Точно определяю по стремительности локально-предметных надоеданий.

***

Я рисую. Рисую тебя по памяти, остановив свою машину посреди бетонной развязки. Это уже на следующий день, утром, когда ехал на работу, еще ничего не зная о тебе, памятью, пустой и холодной, я затыкал дыры подсознания, кричащего и рычащего на пустоту. Полосовали черствые и грубые ручные звуки: проносящиеся машины, взлетающий самолет, барабанящий ветер…

Замер за столом. Невидящими глазами смотрел на секретаршу. Куда? Кого? И когда я достал из ящика бутылку «Martell» и, ни на что не обращая внимания, хлебнул прямо из горлышка, она ушла и плотно прикрыла дверь.

Оставалось только кофейня «Coffee Bean», выкручивающая нам обоим пространство, мысли и время, как руки. Опять машина, опять улетающее время и нанизывающиеся на память мелочи – почему-то пошел дождь, хоть и светило яркое солнце, пробки рассасывались буквально передо мной, причем застаревшие, с потными и издерганными уже водителями и пассажирами, запахло грозой…

Знал, не догадывался, не надеялся, а знал, что ты уже там, за своим столиком. И ты не удивилась, когда увидела перед собой меня, ни когда я стоя смотрел на тебя, ни когда сел и взял в руки твои теплые ладони, подрагивающие и покалывающие меня накопившимся электричеством ожидания. Ты читала своего Кортасара, странички заломились, зашелестели, но руки мы не разняли. Это потом Кортасар станет заменять меня снова. Позже. Когда ты не сможешь меня делить ни с кем, когда патетические панегирики станут постоянным началом наших бесед, когда эти панегирические акценты сначала с доброй, потом с язвительной, и, наконец, злой иронией в отношении любой женщины, возникающей на моем пути, будут сковывать наши встречи льдом упрощенства и дидактической ненависти… на пять минут. Пять минут ада и дальше несколько часов привыкания друг к другу заново, натыкаясь, при этом, на заточенные металлические стержни оголенной кожей желания обладать, как вещью. Желание обоюдное, только я лучше его скрывал. До тех пор, пока было что скрывать.

Но это потом. А сейчас я снова тебя рисовал. Пальцы очерчивали твое такое изощренно исковерканное красотой и плавностью линий лицо: оно отвечало пальцам – губы… ресницы… волосы. И исчезало, пропадало под чувством, растворялось. Дикое желание нарисовать прикосновение, то, первое, одновременно легкое и такое всеобъемлющее, объемное, бьющее сознание больно и прямо в лоб. Мы вышли из кофейни… навсегда. Память не имеет сослагательного наклонения.

***

Неужели я это ей говорю? «Ты такая необыкновенная! И, эта темно-вишневая помада делает такими четкими контуры твоего лица, а светлые волосы, будто что-то несуществующее. На руки я не смотрю: впечатления портятся неаккуратным маникюром и легкой пухлостью, детскостью пальцев. Ты так красива. Ты не умеешь танцевать. Ты пьешь пиво, у тебя вечно нет денег». Слова какбы-между-прочим, но впиваются.

И думаю. Или это я думаю… за тебя? «Я беру тебя с собой игрушкой, которую можно кому-то показать, произвести тобой впечатление, большего уже не надо. Только легкий привкус интриги. Уже почти неинтересной. Уже не новой, уже поднадоевшей. Ты – типичная потребительница, хоть тщательно скрываешь это». Ты… ты. Вы. И я.