За четыре года Жюли из маленького худосочного ребёнка превратился в стройного юношу. Взгляд его красивых, выразительных глаз всегда был направлен вглубь себя. Даже когда он внимательно слушал собеседника, он всегда видел что-то своё, недоступное никому другому, даже учителю, которого он боготворил.

– Никола, друг мой, как я рад тебя видеть!

– И я рад тебя видеть! Редко видимся. Кто знает, когда снова удастся, да и удастся ли.

– Ты уезжаешь? – они сидели неподалёку друг от друга.

– Да решил приступить к своей прямой обязанности, каноничеству. Там у меня будет хорошая возможность дальше проводить научную работу.

Антонио согласно закивал головой. Оба помолчали. Каждый задумался о своём.

– Никола, сколько я тебя знаю, ты всегда хорошо ладил с собой. Нет ли у тебя сейчас разлада в душе? Доволен ли ты своей жизнью? Правильно ли проживаешь её?

Никола наклонился вперёд, взял руки Антонио в свои, посмотрел ему в глаза.

– Все мы, друг мой что-то ищем, для этого и дана жизнь. Искать и находить.

– Хорошо. Ты занят серьёзной наукой, ты даже где-то противопоставляешь себя обществу, потому что хочешь изменить устои. И я верю, ты на правильном пути… Но, почему ты не захотел помочь Папе составить календарь? Почему ты отклонил его просьбу?

– С календарём и без меня справятся, – отмахнулся Никола.

– Только ли потому, Никола? – недоверчиво покачал головой Антонио.

– Не только, друг мой, ты всё верно понял. Нет у меня ни времени на это, ни другой жизни, чтобы сделать то, что должен сделать. И разлада у меня в душе нет, Антонио. Откуда? Если я думаю только об астрономии.

– А я думаю только о живописи, но мучаюсь. Твоя наука людям большую пользу сослужит, а моя что? Такие картины бедняк в доме не повесит. Нужны ли они кому-нибудь?

– Что с тобой, Антонио? Искусство – оно вечно! Твои полотна – это дар Божий. Где ещё ты видел такие? Микеланджело? Рафаэль? Да! Все хороши! Но твои, твои куда как прекраснее.

– Никола, что ты!? Я многому научился у них, живя в Риме, не греши, брат, не греши…

– Да, я знаю! Но тебе удалось соединить в своём искусстве флорентийскую и северную живопись. Сколько жизни это придало! Сколько глубины! Антонио! Твои пейзажи так и дышат свободой. А портреты? Эта строгость, реалистичность в написании… Да разве предложили бы тебе быть придворным живописцем Ватикана, не будь ты достоин этого? – Он встряхнул его за руки, – я не узнаю тебя… Ты устал. Поезжай в свои края, вдохни другого воздуха. Грешно, Антонио. Грешно тебе, имеющему такой дар Божий, жаловаться на жизнь. Это твоё предназначение – должен исполнить.

Антонио нахмурился. Освободил руки. Похлопал Никола по плечу.

– Спасибо, друг мой, спасибо. Всё это я твержу себе сотни раз, а спокойствие не приходит. Может ты прав, отдохнуть надо. Видел ученика моего?

– Хороший парень. Видно, что смышлёный.

Антонио скривил губы, покачал головой,

– Не-ет…, он не просто смышлёный парень. В нём искра божия. Это дар! Да он уж больше меня умеет – понизил он голос до шёпота и наклонился к самому уху Никола, – Тсс… – приложил он палец к губам, – слух как у …, – Антонио помахал рукой над головой, – мне иногда кажется, что он везде, – он снова понизил голос, – иногда кажется, что во мне, и смотрит моими глазами… Ты видел его глаза?

Никола кивнул,

– кажется, что в них затягивает, как в омут, как муху в тенёта, а сопротивляться не хочется.

– Во-от… А на днях… Захожу в мастерскую и что вижу?

– Что? – подался Никола вперёд.

– Жюли, – полуобернувшись, негромко позвал Антонио.

– Да, учитель! – Жюли вошёл, склонив голову в знак почтения к учителю и гостю.

– Пойди, друг мой, скажи кухарке, чтоб подавала нам обед.

Жюли молча кивнув, удалился.

– Захожу в мастерскую, – повторил шёпотом Антонио, – а улыбка стала другой…

– Как другой?

– Другой… – задумчиво повторил Антонио, так словно не Никола это говорил, а сам с собой разговаривал, – улыбка была несмело-наивной… А стала, стыдливо-наивной, – он медленно поднял вверх указательный палец.

Никола посмотрел на палец.

– Как же это!? Кто?

Антонио этим же пальцем показал туда, куда ушёл Жюли.

– Одна точка, один маленький штрих верно поставленный меняет весь портрет. Что же получается, я не на что больше не гожусь? – по старчески плаксиво, вдруг, произнёс он.

– Да ты что, Антонио! Ведь в этом твоя заслуга!

Разговор не прекращался и за обедом. Они дружили уже много лет, но редко доводилось им видеться и потому торопились обсудить всё, что накопилось в душе, тем более, что на темы, которые обсуждали, могли они говорить только друг с другом. Время было опасное.

– Образование год от года становится скуднее, а казалось бы должно быть наоборот. Святые отцы запирают книги под замок. Монахам дают переписывать книги частями, чтобы они не знали её полного содержания. Мы закончили с тобой духовную семинарию, но я не разбираюсь во всех этих течениях, и уже махнул рукой. Кто против кого дружит? Как Папа во всём этом разбирается и знает кого на костёр, а кого на виселицу… – последние слова Никола произносил еле слышно, как известно и стены имеют уши.

– А ведь Бог-то вот он – Един! Кому, как не святым отцам это знать? Всё что не по ним выдают за ересь, а ведь это алчность, Никола. Алчность… И это не даёт мне покоя, а что делать? Сколько полотен пожгли, сколько рукописей… Варвары! – на последнем слове Антонио повысил голос.

– Да, а страдает наука… Ввели цензуру на научные труды. Невозможно найти, что надо, а найдёшь, так не выпросишь. Безвозвратно портят, затушёвывают целыми страницами. Варвары…

– Так, Никола, согласен, – Антонио удручённо кивнул головой. Их откровенный и опасный разговор был не нов, они привыкли доверять друг другу. – У нас тоже не всё гладко, как на холстах. Разные школы живописи превозносят себя, ругая других… В конце концов всё рассудит время. Может, нас всех будут восхвалять, а может, забудут и наши имена и полотна, – Антонио опять посмурнел, – сколь трудов положено, неужели всё напрасно?

Ярче вспыхнули в камине дрова, осветив задумчивые лица. Никола был хорош собой. Антонио писал его портрет по памяти, времени на натуру у Николы не было.

– Я слышал, многие твои алтарные произведения уничтожили? – негромко произнёс Никола.

Антонио посмотрел наверх и перекрестился. Потом махнул рукой Никола, чтоб тот придвинулся ближе и произнёс беззвучно, одними губами: «Некоторые удалось спасти. Укрыли в монастыре надёжные люди», – и помахал рукой перед ними так, будто прятал и эти непроизнесённые слова. Никола прикрыл рот рукой, покачал головой, потом крепко пожал руку Антонио и снова покачал головой, показывая, как это было опасно. Антонио кивнул головой, поднял глаза к верху и снова перекрестился.

– А как девочки? – прервал он тишину.

– Девочки? – Никола оживился, – девочки хорошо! Барбара… Катарина… – он заулыбался при воспоминании о сёстрах.

– Рад слышать, – улыбнулся Антонио, – а знаешь, – упрямо вернулся он к волнующей его теме, – если следовать системе мира, по которой всё то сжимается, то расширяется, то я сейчас нахожусь в момент сжатия?

– Нет, Антонио. Наоборот, судя по твоему состоянию в регрессивном расширении, покое, неторопливом течении жизни… Когда начинается сжатие, скорость процессов увеличивается, события следуют одно за другим, убыстряясь. Представляешь пружину? Меньше диаметр вращения, быстрее проходишь круг.

– Понял, Никола… Значит всё в жизни закономерно? Взлёты, падения?

– Верно, Антонио! Не торопи события. Просто радуйся каждому дню. Для тебя сейчас время отдыха, осмысления. А пойдём-ка, друг мой, снова в мастерскую, позволь насладиться твоими новыми работами.

– Ну, что ж пойдём, – Антонио махнул рукой, вставая из-за стола.

Полчаса назад он ещё бесцельно бродил по улицам Москвы, а теперь стоял перед картиной Репина «Иван Грозный и сын его Иван». Зашёл просто так, укрыться от назойливого мелкого насквозь промочившего его дождя. Почему именно сюда он и сам не знал. Может, замёрз, так что уже всё равно было куда идти. Кирюха по таким местам не любитель ходить. «Чо там разглядывать? Ходят прилизанные сверстники, разглядывают картины, кажется, их называют полотна…». Стоял не в силах оторвать взгляд от трагической сцены, изображённой на картине: Иван Грозный в чёрной монашеской одежде, крепко прижимает к себе полулежащего на полу сына и тщетно пытается остановить кровь, густой струёй текущую из раны. Лицо царя бледно, широко раскрытые, вылезающие из орбит глаза почти безумны. Лицо царевича бескровно, полу-потухший взгляд не видит ничего вокруг, тело обмякло и отяжелело. Лишь левая рука в последнем усилии опирается на ковёр, да по мертвенно-бледной щеке катится последняя слеза…