Большое письмо Мартина, написанное таким неразборчивым почерком, что мне понадобилось несколько часов на его расшифровку, было полно неизъяснимого очарования. Этот человек, с которым я провёл всего пару дней, писал мне, как своему старому другу, он делился со мной своим богатым жизненным опытом и планами на будущее. А главное, говорил со мной, мальчишкой, как с равным! Оно начиналось примерно так:
«Мой дорогой друг Валериан, какое я, все-таки, ужасное создание! Столько времени не писать тебе. … С огромным удовольствием прочёл твоё прекрасное письмо (прими мои поздравления: ты делаешь большие успехи в языке)…». Дальше он сообщает, что четыре недели провалялся с гриппом, что, конечно, не может быть оправданием его столь долгого молчания. И тут же добавляет, с присущим ему поэтическим пылом, что истинные причины его молчания лежат гораздо глубже: он часто страдает от длительных депрессий и странных настроений, во время которых он ни на чём не может сосредоточиться. …Тем не менее, он поставил радио-пьесу по роману И.С.Тургенева «Вешние Воды». Надо же! Оказывается, там ещё в моде Тургенев, к которому мы со школьных лет питали отвращение (как, впрочем, и к Толстому, Островскому, и иже с ними). Он надеется вернуться на сцену, а пока работает на радио – там больше платят. Кроме меня, у него есть три особых друга в Москве (это – уже для органов), с которым он также поддерживает связь. Потом к Мартину пришёл успех. Я узнал об этом много позже.
Лето 1962 года пролетело в сумятице рабочих будней в «Интуристе», где мне доверили, по первости, работать с «индивидуалами», т.е. отдельными туристами, а не с группами. Это были, в основном, богатые супружеские пары из «капстран», которые вежливо выслушивали мои откровения о «Ленинграде – Городе Трёх Революций», а в Эрмитаже стремились, прежде всего, «отметиться» у импрессионистов, в связи с чем мне часто приходилось менять экскурсионные маршруты по музею. Однажды мне попался американский конгрессмен, или сенатор, не помню, по имени Дэвис, который прикатил в Союз с семьёй на собственном «линкольне». Это было настоящее чудо автомобильной техники, с автоматически открывающимися окнами, поднимающейся крышей и странным набалдашником на руле, который сенатор лениво покручивал, обгоняя машины. Лимузин был таким длинным, что нам стоило большого труда развернуться на Невском проспекте. Во время остановок по ходу экскурсии мы выходили из машины для фотографирования, и это было предметом моего особого беспокойства, потому что вокруг тотчас собиралась толпа народу, и я боялся, как бы что-нибудь не спёрли. Этот сенатор, в благодарность за мои «труды», пообещал мне прислать какой-нибудь сувенир из США, и я, уж не знаю почему, попросил его прислать мне пластинку его однофамильца Майлса Дэвиса, что он и сделал пару месяцев спустя. Так я оказался владельцем редкого диска выступления знаменитого джазового трубача в клубе «Блэкхок» в Сан-Франциско, вдобавок к двум другим сокровищам современного джаза, которые он вложил в бандероль: пластинке «Тайм Аут» Дэйва Брубека и «Голубой Рапсодии» Дж. Гершвина в исполнении знаменитого Дж. Бернстайна. К сожалению, их настоящей ценности я тогда не представлял. Пластинки пошли по рукам и были сильно подпорчены.
В том году мне крупно повезло: предложили оформиться переводчиком в «одну из развивающихся стран». Последовало длительное и довольно нудное оформление: партбюро факультета, партком ЛГУ, потом ещё где-то в городе пришлось отвечать на вопросы. Но я прошёл все инстанции и 1 января 1963 года вылетел переводчиком английского языка в Индонезию. «Сбылась мечта идиота». Это было совсем не то, о чём мечталось, ибо «курица не птица, Индонезия – не заграница», но все же «лучше синица в кулаке, чем журавель в небе». В то время Индонезия находилась в «красном поясе», под эгидой СССР и Китая. В стране шло повсеместное расслоение: «низы» объединились под знаменем местных (китайских) коммунистов, а «верхи» с надеждой смотрели в сторону США. Президент Сукарно, «Бунг Карно», как его тогда называли, доживал последние дни. Назревал переворот по «китайскому сценарию», но произошло всё по-другому: власть захватили высшие военачальники, которые расправились с коммунистами единственным понятным им способом – с помощью массовых расстрелов (слава богу, к тому времени я уже был в Союзе). Я тогда работал в группе наших военных специалистов, обучавших «индонезов» обращению с нашим оружием, сплошным потоком, идущим в страну. То ли от плохого питания, то ли от нервного истощения, у меня появились неприятные боли в желудке и, проконсультировавшись с нашим врачом, я попросился домой раньше намеченного срока. Это было не очень хорошо «для моей дальнейшей карьеры», как мне объяснили в миссии, но задерживать меня не стали, и в августе того же года я навсегда покинул «страну тысячи вулканов» на теплоходе «Моисей Урицкий», который вышел из порта Сурабая, держа курс на Владивосток. Через неделю мы пересели на поезд, который промчал нас через всю Россию в Москву. Ну, а там уже и до дома было рукой подать.…
Приехав домой, я решил сразу перейти на пятый, последний, курс, одновременно сдавая весеннюю сессию за пропущенный второй семестр четвёртого, хотя мог бы пройти весь четвёртый заново. Но нет же! Мне не терпелось побыстрей закончить учёбу в надоевшем ЛГУ и начать новую жизнь! Меня ожидали прекрасные перспективы (как мне тогда казалось). Я был «выездной», а это означало, что я могу сделать блестящую карьеру военного или (на худой случай) штатского переводчика (т.е. «холуя») и полностью вкусить все сопутствующие прелести заграничной жизни. Более того, мои прежние (хотя и ненамеренные) услуги КГБ не были там забыты, и они ко мне благоволили. Меня даже прочили туда, но забраковали по зрению. Потом был диплом, который я, всем на удивление, написал не только «на отлично», но и защитил с отличием, что давало мне возможность поступить в аспирантуру. Одновременно, в начале года я вдруг, ни с того, ни с сего, сделал предложение сокурснице с немецкого отделения. Её отец, кадровый военный, часто бывал за границей. Свадьбу сыграли на квартире матери. Было много родственников и друзей жены. Я неожиданно для себя напился (или, вернее, меня напоил один из её друзей, её менее удачливый поклонник) и утром, проснувшись у себя дома в постели с новоиспечённой супругой, я с ужасом поймал себя на мысли: «Неужели теперь всегда так будет?».
По окончании ЛГУ, мне была предложена аспирантура, но я отказался. Грызть гранит науки – нет, это не по мне. Да и зачем? Я уже оформлялся в Гану, моя молодая жена была в восторге, мы предвкушали годы безбедной жизни где-нибудь при посольстве. И вдруг, как гром среди ясного неба: пожалуйте в армию! Не успел я поработать на переводческой ниве в НИИ Судостроения, как – бац! – повестка в военкомат, и в декабре 1964 года я уже маршировал в роте охраны, состоявшей из таких же, как я, новобранцев с высшим образованием. Правда, было это недалеко от дома, в одной из военных академий Питера, куда меня пристроил мой тесть.
Тем временем, Мартин не терял времени даром. В 1946 году, ещё будучи великовозрастным студентом Эксетерского колледжа Оксфорда (который он заканчивал после двух лет на фронтах Второй Мировой), он поставил небольшой спектакль по произведению классика английской литературы Джеффри Чосера (ок.1343—1400) – «Кентерберийские рассказы». Сыграли её в студенческом театре Оксфорда. Естественно, что играли не на языке оригинала: материалом для пьесы послужил литературный перевод оригинала на современный английский язык, сделанный деканом того же колледжа Невилом Когилом. Кстати, спектакль был поставлен в честь 650-летия колледжа, тоже основанного в XIV веке. Продолжая, как явствует из писем Мартина, работать на радио и телевидении, где он, вслед за постановкой радиопьесы по роману Тургенева «Вешние Воды», поставил его же «Отцы и Дети». Он не оставлял надежды поставить «Кентерберийские рассказы» в расширенном варианте. Объединившись с композиторами Ричардом Хиллом и Джоном Хокинсом и своим учителем по колледжу Невилом Когилом, он создал сценарий для мюзикла, который был поставлен в 1968 году
