Мы должны присоединить к физике два важных приложения, которые имеют отношение не столько к самому предмету, сколько к способу его исследования. Это -- проблемы естествознания и мнения древних философов. Первое является приложением к изучению природы во всем ее многообразии, второе -- к изучению природы в ее единстве. И то и другое необходимо для пробуждения разумного сомнения, составляющего весьма важную сторону всякого научного исследования. Проблемы охватывают сомнения в частных вопросах, мнения философов -сомнения общего характера, касающиеся первоначал вещей и всей системы мира (fabrica). Великолепный пример изложения проблем мы находим в книгах Аристотеля, впрочем, произведения такого рода заслуживают того, чтобы потомки не только хвалили их, но и продолжали их в своих собственных трудах, потому что каждый день неизбежно возникают новые и новые сомнения. Но здесь необходимо высказать одно очень важное предостережение. Выдвижение сомнений приносит двоякую выгоду. Во-первых, сомнение предохраняет философию от ошибок и заблуждений, заставляя не давать оценки и не утверждать того, что еще не вполне ясно (чтобы одна ошибка не породила другую), а воздерживаться от суждения и не выносить окончательного решения. Во-вторых, сомнения, высказанные в научных сочинениях, сразу же становятся своего рода губками, которые постоянно привлекают к себе и впитывают новые достижения науки; и в результате то, что могло бы остаться незамеченным или рассматривалось бы весьма поверхностно, если бы не было подвергнуто сомнению, теперь благодаря сомнению будет рассматриваться серьезно и внимательно. Но эти две выгоды с трудом компенсируют один недостаток, который обязательно разовьется, если ему решительно не помешать. Дело в том, что, если однажды сомнение будет признано справедливым и, так сказать, приобретет силу, немедленно появятся защитники как той, так и другой точки зрения, готовые передать даже потомкам свою страсть к сомнению, так что в результате люди будут употреблять все усилия своего ума скорее на то, чтобы и дальше развивать и поддерживать это сомнение, чем на то, чтобы разрешить его и положить ему конец. Примеры подобного рода в изобилии встречаются и в практике юристов, и в деятельности ученых, у которых вошло в обычай стремиться увековечить раз возникшее сомнение, считая своим долгом не столько утверждать, сколько сомневаться, тогда как единственно законным употреблением человеческого разума является стремление превратить сомнение в твердое знание, а не подвергать сомнению то, что вполне достоверно. Поэтому я считаю, что необходимо создать некий перечень сомнений, т. е. проблем, существующих в науке о природе, и я всячески одобряю такое начинание. Только при этом нужно позаботиться о том, чтобы по мере роста нашего знания (а это, вне всякого сомнения, будет происходить изо дня в день, если только люди последуют нашим наставлениям) полностью разрешенные сомнения вычеркивались из этого списка. Мне бы очень хотелось присоединить к этому перечню еще один, не менее полезный. Поскольку в любом исследовании мы встречаем троякого рода положения: очевидно правильные положения, сомнительные положения, очевидно ложные положения, то было бы в высшей степени полезным присоединить к перечню сомнений перечень ложных мнений и общераспространенных заблуждений, существующих как в естественной истории, так и в теории, для того, чтобы они не приносили больше вреда науке.

Что же касается мнений древних философов, таких, как Пифагор, Филолай, Ксенофан, Анаксагор, Парменид, Левкипп, Демокрит и другие, к которым обычно относятся пренебрежительно и невнимательно, то было бы весьма полезно проявить немножко больше скромности и повнимательнее изучить их. И хотя Аристотель по обычаю турок считает, что он не может царствовать в безопасности, если не уничтожит всех своих братьев ^, однако же тем, кто стремится не к царской власти или роли наставника, а лишь к исследованию и раскрытию истины, не может не представляться весьма полезной возможность рассмотреть собранные вместе разнообразные мнения разных ученых о природе вещей. При этом я совсем не думаю, что из этих и им подобных теорий можно надеяться каким-то образом извлечь некую более точную истину. Ведь точно так же как одни и те же явления, одни и те же вычисления согласуются и с астрономическими принципами Птолемея, и с астрономическими принципами Коперника, так и наш повседневный опыт, которым мы руководствуемся, и внешняя сторона вещей согласуются со множеством различных теорий, а между тем для подлинного исследования истины необходимы совсем иные, строго научные принципы. Аристотель очень удачно сказал, что "маленькие дети, только начинающие еще что-то лепетать, называют матерью любую женщину, а уже потом они научаются узнавать собственную мать" ^. Точно так же и опыт в своем детском состоянии готов называть матерью любую философию, достигнув же зрелого возраста, он признает свою настоящую мать. Будет полезно также познакомиться с разнообразными несогласными друг с другом философскими учениями, с различными толкованиями природы, из которых одно, может быть, ближе к истине в одном вопросе, другое -- в другом. Поэтому мне бы хотелось, чтобы было создано тщательно продуманное сочинение о древних философах, включающее сведения, почерпнутые из жизнеописаний древних философов, из сборника Плутарха об их учениях, из цитат у Платона, из полемики Аристотеля, наконец, из разбросанных и случайных упоминаний, встречающихся в других книгах христианских и языческих писателей (Лактанция, Филона, Филострата и др.) ^. Насколько мне известно, такого сочинения до сих пор не существует. Однако следует предупредить о том, чтобы каждая философская система в ее составных частях и в ее развитии излагалась отдельно, а не так, как это сделал Плутарх, перечисляя отдельные названия и сборники. Ведь любая цельная философская система стоит на собственном основании и отдельные ее части взаимно укрепляют и разъясняют друг друга; если же их оторвать одну от другой, они теряют свой смысл и становятся непонятными. Во всяком случае когда я читаю у Тацита о поступках Нерона или Клавдия, совершаемых при определенных обстоятельствах, среди конкретных лиц и событий, то я не вижу в этих поступках ничего, что было бы совершенно невероятным; а когда я читаю о том же самом у Светония Транквилла ^, но в отрывочном изложении, со всякого рода общими местами, вне хронологической последовательности, то эти же поступки представляются мне чем-то чудовищным и невероятным. Совершенно то же самое происходит и с философией, когда в одном случае она излагается как цельная система, а в другом -- как разорванная на мелкие куски. Я но исключаю из этого перечня философские взгляды и новейшие теории и учения, например учение Теофраста Парацельса, весьма красноречиво изложенное и сведенное в стройную философскую систему датчанином Северином; или учение Телезия из Козенцы, который, восстановив философию Парменида, обратил оружие перипатетиков против них же самих; или Патриция Венецианского, сублимировавшего туманное учение платоников; или нашего соотечественника Гильберта, пересмотревшего теорию Филолая; или любого другого, если только он окажется достойным упоминания ^'. Поскольку сочинения последних существуют в полном виде, то из них нужно выбрать только самое главное и присоединить к остальным учениям. О физике и ее приложениях сказано достаточно.

Перейдем теперь к метафизике. Мы отнесли к ней ^ исследование формальных и конечных причин. Это могло бы показаться бесполезным в той мере, в какой это относится к формам, поскольку уже давно укрепилось твердое мнение, что никакие человеческие усилия не в состоянии раскрыть сущностные формы вещей или их истинные отличительные признаки. А между тем это мнение подтверждает наше убеждение, что нахождение форм является наиболее достойной исследования областью во всей науке. Что же касается возможности открытия, то существуют, конечно, неумные и ленивые путешественники, которые, видя перед собой только море и небо, считают, что впереди вообще нет никакой земли. Но в то же время прекрасно известно, что Платон, созерцая весь мир с высоты своего гения, как с высокой скалы, в своем учении об идеях уже видел, что формы являются истинным объектом науки, хотя он и не сумел воспользоваться плодами этого в высшей степени правильного положения, поскольку рассматривал и воспринимал формы как нечто совершенно отвлеченное от материи и не детерминированное ею. Именно по этой причине он свернул с правильного пути и обратился к теологическим спекуляциям, что наложило отпечаток на всю его естественную философию и испортило ее. Поэтому если мы внимательно, серьезно и искренне обратимся к действию и практике, то без большого труда сможем в результате исследований достичь знания того, что собой представляют те формы, познание которых могло бы удивительным образом обогатить и облагодетельствовать человечество. Ведь формы субстанций (за исключением только человека, о котором Писание говорит: "Он создал человека из глины земной и вдохнул в облик его дыхание жизни", а не так, как об остальных видах: "Пусть произведут воды..."; "Пусть произведет земля...") ^, я повторяю, виды всех существ (поскольку теперь число их значительно увеличилось благодаря скрещиваниям и пересадкам) так перепутались и усложнились, что либо вообще не имеет смысла исследовать их, либо следует на время отложить настоящее их исследование и приняться за него только после того, как будут открыты и исследованы более простые по своей природе формы. Ведь было бы нелегко и совершенно бесполезно исследовать форму того звука, который образует какое-нибудь слово, так как сложением и перестановкой букв можно образовывать бесконечное множество слов; исследовать же форму звука, который выражается какой-нибудь простой буквой (т. е. исследовать характер артикуляции данного звука), -- это вполне доступно и даже легко; а как только мы познаем эти формы букв, они тотчас же приведут нас к познанию форм слов. Точно так же, кто станет тратить усилия на исследование формы льва, дуба, золота или даже воды или воздуха? Исследование же формы плотного, разреженного, горячего, холодного, тяжелого, легкого, осязаемого, газообразного, летучего, связанного и тому подобных состояний и движений, перечисленных нами в значительной мере, когда мы говорили об изучении физики, и обычно называемых формами первого класса, которые (подобно буквам алфавита) не так уж многочисленны, однако составляют сущности и формы всех субстанций, -- такое исследование, повторяю, и есть именно то, что мы пытаемся сделать и что составляет и определяет ту часть метафизики, которую мы сейчас рассматриваем. Это, однако, не мешает и физике, как об этом уже было сказано, заниматься исследованием тех же самых свойств и состояний, но только с точки зрения преходящих причин. Например, если будет идти речь о причине белизны снега или пены, то правильным будет определение, что это тонкая смесь воздуха и воды. Но это еще очень далеко от того, чтобы быть формой белизны, так как воздух, смешанный со стеклянным порошком, точно так же создает белизну, не чуть не хуже, чем при соединении с водой. Это лишь действующая причина, которая есть не что иное, как носитель (vehiculum) формы. Но если тот же вопрос будет исследовать метафизика, то ответ будет приблизительно следующий: два прозрачных тела, равномерно смешанные между собой в мельчайших частях в простом порядке, создают белизну. Я считаю, что эта часть метафизики не получила еще необходимого развития. И это неудивительно, потому что с помощью того метода исследования, которым пользуются до сих пор, никогда не удастся проникнуть в формы вещей. Корень этого зла, как, впрочем, и всех остальных зол, состоит в том, что люди, как правило, и слишком поспешно, и слишком далеко уходят от осмысления практического опыта и конкретных фактов и вещей, целиком погружаясь в свои чисто умозрительные размышления.