– Ага! Всего-то семь лет!

– И что?

– Мне тогда будет тридцать пять!

– Мои родители сделали меня, когда папе было сорок, а маме тридцать семь. И нормально получилось.

– Я боюсь. Боюсь, что уже стану старой и не смогу нормально выносить и родить. А если рожу, то он будет хилым и болезненным. И я буду совсем старухой, когда он вырастет. Я могу не увидеть внуков! Как и твои родители!

– Эх, куда тебя занесло! Во-первых, когда ему исполнится двадцать, тебе будет всего пятьдесят пять. Как раз пенсионерами становятся простые граждане, чтобы спокойно воспитывать внуков. И живут ещё долго и безбедно. Во-вторых, ты же сама медик! Тебе ли не знать себя и не чувствовать, болеешь ты или здорова? А если болеешь, самой себя профессионально и качественно вылечить? Ты как? Не болеешь?

– Я здорова. У меня беспокойство другого плана.

– Я понимаю. Тебя не устраивает текущее положение вещей. Ну, потерпи ещё какое-то время! Мне надо определиться в жизни. Сейчас у меня трудный период. Мне легче жить одному. Я так привык, что в это уязвимое время менять стиль подобно тому, что разрушить весь мой уклад. Это всё из-за того… – я запнулся и переформулировал: – После того, как вступил в начальничью должность…

– Из-за того, что тебе надо казнить преступников? – безжалостно и прямо врубила ведьма.

– Да.

– Ты забил себе голову чьей-то чужой виной. Ты ведь уже… – теперь она замялась, подбирая нужное слово, – уже исполнял законное возмездие многим. Скольким, кстати?

– Девятерым.

– Неужели ты ещё не привык к этому?

– А должен был? – искренне возмутился я.

– Это обычное стандартное поведение. Первый раз – шок. Потом привыкание. А после определённого количества вообще рутина.

– Финские пулемётчики сходили с ума, когда день напролёт на них пёрли цепи красноармейцев. Что-то у них не выходило привыкнуть, хоть и укладывали они народ сотнями!

– Тоже мне, финский пулемётчик! Ты же не в один день сотню уложил. Тут это работает по-другому. Время лечит. Не придуряйся, всё ты понимаешь!

– Как тебе объяснить? Да, рабочий момент мне даётся всё легче. Рука набивается. Как на велосипеде научиться кататься. Могу спокойно выстрелить в человека, потому что это лишь работа. Тут просто уже выработка привычки и механическая мелкая моторика рук.

Здесь я, конечно, покривил душой. Мне всегда было трудно стрелять в живого человека. Приходилось долго настраиваться и заставлять себя против воли. Я не стал заостряться ещё на этих мелочах, а объяснил более обтекаемо:

– «Запара» в том, что я стреляю именно в человека. Не в мишень, не в манекен, а в живого, мать его, тёплого и дышащего человека. Он мыслит, чувствует, кого-то тоже, вон, любит, наверное. Не смотря на все его отвратительные поступки и деяния. На все его ужасные преступления, за которые он достоин смерти. И ведь это не я решил, что он достоин того, чтобы умереть. Но мне приходится его убивать. Понимаешь, убивать! Прекращать в нём всё это движение крови, мыслей, чувств! А кто я такой? Почему мне разрешено отнимать жизнь, пусть самую ничтожную?! Я будто в долг беру у своей жизни. И долг растёт неотвратимо. Копится, не снижаясь, обрастает процентами и пухнет. И расплата в конце неминуема и неотвратима. И там некому будет объяснить, что я лишь выполнял волю чужих людей. Их-то руки чисты! А я весь в дерьме!

– Там, это где? – насторожилась тревожно ведьма.

– Там, – повертел я неопределённо пальцем, указывая вверх. – На высшем суде.

– Перед Богом что ли? – выгнула она бровь и стало непонятно, стебается она или хочет искренне проникнуться.

– Не важно, перед кем. Я не знаю, кто там. Бог, Аллах, Ктулху или высший разум вкупе с инопланетянами. Может, и нет никого. Но я чувствую, просто уверен, что так просто мне это не оставят. Дел я уже наворотил, теперь судорожно размышляю, как отвертеться ещё при жизни. Я думаю, выход есть. Я его всё время ищу, нащупываю в тёмном лабиринте мыслей. Иногда почти нахожу тонкие лучики света, потом понимаю – не то, но близко. Я ищу. И когда найду, смою с себя всю свою навязанную вину и успокоюсь. Тогда и тебя сам к себе жить позову. И будем мы жить долго и счастливо!

– Ищи тогда быстрее, – достала ещё одну сигарету Татьяна. – А то другие подсуетятся, пока ты тут сопли будешь размазывать по поводу мифической вины и призрачной расплаты. И выходы искать из трёх сосен. И прогонят тебя из кресла ссаными тряпками без персональной пенсии и привилегий. С волчьим билетом в народное хозяйство.

– В смысле? – нахмурил я лоб.

– Коромысле! Я ж не в вакууме работаю. Коллеги вокруг. Судачат, треплются. А я ненароком слушаю, хоть они и стараются при мне много не болтать. Только бабы есть бабы, а мужики и того хуже бывают.

– И что говорят?

– Много разного, интересного.

Я не стал выказывать нетерпение, а взял паузу, потянувшись к пачке и зажигалке. Сейчас она сама не выдержит и поведает всё более обстоятельно, чем, если бы я принялся её пытать и вытягивать сплетни допросом. Я изучил нюансы её психологии и знал привычки и вкусы. Она не любит, когда её перебивают и задают много наводящих вопросов. Это сбивало ведьму с хода повествования и раздражало. Лучше дать ей самой степенно высказаться и выговориться. И это сработало.

– Говорят, что ты взял привычку общаться с теми, кого собираешься казнить. И проводишь там время подолгу. Вот они и думают, о чём там можно так долго говорить? И главное, зачем?

Я пожал плечами, будто хотел показать, что проблемы нет, дело житейское и из-за такой ерунды не стоит ломать голову ни ей, ни досужим глазастым сплетникам. Оба мы понимали, что это далеко не ерунда и не мелочь, но всё-таки начальник пока я, и мне решать, с кем, о чём и сколько разговаривать. Ведь, по сути, я ничего противозаконного не делаю?

– Поговаривают, ты заставляешь их с собой общаться против воли. Лезешь им в души. Треплешь нервы. Выводишь из равновесия. Доводишь чуть не до самоубийства или сердечного приступа. Они думают, что ты не хочешь пачкать руки и стараешься сделать так, чтобы они умерли естественным путём или наложили на себя руки. А истязания и доведение до суицида – это уже реальная статья.

– Пора нам колонию перепрофилировать в издательство фантастических романов. Материала – горы. И кто ж такие у нас фантасты доморощенные?

– Да хоть наш начмед. Или Калюжный. И даже Павлов к их мнению прислушивается и разделяет. Не говоря уж о младшем составе. Там вообще такие басни распускают, что даже девчонки в канцелярии смеются. Мы на обед все вместе ходим, так они таких «страшилок» нарассказывают, что ни в какие ворота. И, главное, сами понимают, что бред услышали и бред передают, а остановиться выше их сил. Чем гадливее басня, тем с большим жаром её обмусоливают…

– Чем невероятнее ложь, тем скорее в неё поверят… – задумчиво сообщил я в унисон.

– Точно сказал! – согласилась Татьяна.

– Это не я.

– А кто? Морозов, твой зам. по БОР?

– Геббельс.

– Кто?!

– Министр народного просвещения и пропаганды Третьего Рейха.

– А, ну тот-то в таких делах собаку съел!

– Однозначно. Он в этих делах любому корейцу сто очков форы даст.

Надо же! Ну, в Мантике я не сомневался. Этот извращенец собирает всю грязь не для того, чтобы самому вверх пролезть, а чтобы другого в нужнике утопить. Такая подлая у него натура. Развлекается он так. Испытывает эстетическое удовольствие от того, что лепит снежки из дерьма, а потом закидывает оппонента. И любуется получившейся картиной. Не замечая, что сам весь забрызгался и смердит хуже своей жертвы. Копрофил штопаный.

Калюжный Андрей Евгеньевич, мой зам. по воспитательной работе, гнида ещё та. От него можно такого ожидать. Как раз он пропустил момент передачи бронекресла в новые руки и теперь точит зуб и собирает материал. Это я и так знал. И не давал ему шанса. Одно дело – слухи, другое – доказательная база. Этот упырь, конечно, много на меня накопал, возможно, уже целое дело, да только без железного аргумента это всё пшик. Он ждёт, когда я оступлюсь.