– А можно без демагогии? – метнула вдруг молнию сногсшибательная Лариса. – Да или нет?

– Да! Да! Да! – ожесточённо крикнул я. – Или нет… – смиренно присовокупил я. – Захотите искать грязь там, где любовь, красота и счастье, будет вам «да!» А если трепет и нежность будете называть трепетом и нежностью, тогда «нет», «нет» и ещё раз «нет»! Выбор за вами!

Непреклонная, немыслимая Лариса восстала со своей скамьи. И ещё несколько юниц стали подниматься, зашевелились и юноши. Вернее так: задвигались все! Казалось, всё рушилось. Сказать ли, что я был в отчаянье? Что я был близок к тому? Но нет, я не был в отчаянье, я был напряжен. Все силы смысла своего старался я сбирать в кулак, я намерен был сражаться за своё кособокое предприятие, за мой изысканный оппортунизм.

– Думают, можно дурачков провинциальных и дурочек купить по дешёвке! – крикнула ещё Лариса. – Они только приедут из своих столиц – а тут уже все перед ними готовы расстелиться! А потом всякие старые извращенцы будут смотреть на меня в интернете и истекать слюнями!.. – тут она сделала паузу, будто призывая к всеобщему негодованию. И негодование действительно не заставило себя ждать: один юноша выбранился матерно.

– Да пошли вы! – снова крикнула Лариса, босая и прекрасная, и шагнула к выходу.

За Ларисой потянулись и остальные. Наверное, половина моей великолепной дюжины. Или почти половина. Я даже подумал: вот сейчас закрою глаза, а когда открою – в комнате останусь один. Даже маленькая моя обезьянка покинет меня.

Или обезьянка всё же останется? Бог весть, я не настолько хорошо знаю её. Я никого из них хорошо не знаю.

В прихожей шумно обувались, потом выходили из дома без лишних церемоний. Хлопали дверью. Будто считали её виноватой. Двери часто бывают виноватыми. Так полагают людишки. Сами двери так не полагают, естественно.

Я неприметно пересчитал оставшихся. В комнате были двое юношей и пять юниц.

– Кажется, нас стало немного поменьше, – спокойно сказал я.

Тут, кажется, забулькало что-то, зашумело, и младое да незнакомое, половозрелое племя начало вдруг… хохотать.

– Зато теперь место есть для всех, – весело сказал один юноша и уселся на прежнее место Сногсшибательной.

Прочие тоже расположились поудобнее. Так вот и начался мой «третий тур».

10

Значит ли это, что они теперь были совсем мои? Что они будут готовы делать всё, что бы я им ни предложил. Разумеется, нет. Наверное, кем-то руководило любопытство. В конце концов, ничего такого пока не происходило! Ну, сидим себе, болтаем о чём-то. Кто-то просто полагал излишним хлопать дверью и решил досидеть уж себе до конца. И уйти потом. Всё услышав. Такие тоже присутствовали несомненно. Мог ли я уже увлечь кого-то? Кого-то заинтересовать? Нет, я был далёк от такой мысли.

– Слишком она много о себе воображает! – кинула камешек в сторону ушедшей Сногсшибательной одна прехорошенькая юница.

– Напомни нам, красивая, как тебя звать, – ответствовал я.

– Тамара, а фамилия моя Шконько.

– А тебя, милый? – спросил я у усевшегося юноши. Голубоглазого, как собака хаски.

– Кладезев Василий.

– Васенька, Тамарочка, – удовлетворённо кивнул головой я, безвозвратно укладывая сии гипокористические наименования в свой заскорузлый мозг.

Начали представляться и остальные. Танечка Окунцова, Олечка Конихина, Сашенька Бийская, Гулькей Гареева (или попросту Гулечка), Алёша Песников – так прозывали членов моей «команды». Последний – Алёша – внешне был вылитый Игги Поп в самом бледно-зелёном своём юношестве.

– Много о себе воображает? – после переспросил я. – Я бы сказал по-другому. Ей просто… да и всем остальным… не хватило способности и готовности… к доверию. Что-то тебе кажется ужасным? Или возмутительным? А ты спроси у других, не делай поспешных выводов – и, может, ужасное покажется не таким уж ужасным. Или не таким возмутительным. А если ты встретишь прекрасное, так доверяй другим – поделись оным с остальными, пусть разделят с тобой радость от удивительной встречи! Но нет: мы разучились друг другу доверять, а значит, как ни крути, и любить тоже разучились. Итак, красивые мои, что мы с вами – мы оставшиеся – можем сделать для того, чтобы показать друг другу бесконечное доверие? Прямо здесь и теперь! Наше безграничное единство! Нашу любовь!..

Тут детки мои изрядно призадумались?

– Ну! Ну! – подгонял их я. – Что?

«Неужто никто из них не угадает?» – говорил себе я.

– Раздеться! – вдруг хмыкнул Васенька Кладезев.

– Верно, – хладнокровно сказал я. – Именно так.

– Раздеться? – удивились юницы.

– Принуждения никакого не будет, – жарко заверил их я. – И раздеться вам всем следует добровольно, спокойно, радостно. Нагота соединит, сплотит вас всех. Нагота – самое прекрасное, что есть у человека, да только тот сего не сознает, заплутавши в дебрях своих лживых цивилизаций и культур.

– Прямо сейчас? – спросил Алёша.

– В доме тепло, с улицы нас никто не увидит, – убеждённо молвил я. – Почему не сейчас?

Юницы переглядывались, не решаясь сделать первый шаг.

11

– А мне нельзя, я мусульманка, – сказала моя верная Гулечка.

– Жаль, моя хорошая, – скоропалительно сказал я. – Я рассчитывал и рассчитываю на тебя.

Обезьянка тогда расстегнула пуговку на кофточке и посмотрела на прочих юниц. Те всё ещё колебались.

– Ну, а вы, юноши? – хитроумно и иллюзорно спросил я. – Вы-то над чем призадумались?

Парни стали деловито раздеваться. Некоторое время было слышно только шуршание одежд, все молчали. Парни сняли рубашки, футболки, потом стянули и джинсы. Юницы тоже стали раздеваться несколько проворнее.

– Девчат, не бойтесь, это не страшно! – подбодрил их Васенька, стоявший в одних плавках. В серых спортивных трусах стоял и Алёша.

– А мы что, совсем раздеваться будем? – спросила Танечка Окунцова.

– Что говорить про «совсем», когда ты пока и «не совсем» не разделась? – возразил я.

– А я не знала, что раздеваться надо будет, я без лифчика, – подала голос Тамара. На ней был светлый топик, довольно тесный, и про лифчик-то я, положим, догадался.

– Ну и что? – сказал Васенька. – Представь себе, что ты на голом пляже, где все без лифчиков. – Так? – пихнул он под руку Алёшу.

– Ага, – солидарно хохотнул тот.

Тамара взглянула в мою сторону, будто ожидая поддержки от меня. Я же кивнул головой, соглашаясь с Васенькой:

– Верно. Действительно, представь.

И представил сам.

Представлять несложно: человечье воображение услужливо и подсказчиво, уклончиво и непроизвольно – таково оно у всяких двуногих. У прочих особей уж бог знает, каково!.. Посему прочие особи в рассмотрение не принимаются. С нас и одних человечишек – и то много!

– Допустим, мы разденемся, и что потом? – спросила Саша Бийская.

– Суп с котом, – ответил ей Алёша.

– Надо было раздевание на скорость объявить! – бросил неугомонный Васенька. – И приз – сто баксов.

– Не надо никакой скорости, – осадил я неумолчного юношу. – Надо чтоб вдумчивость была. И ещё осмысленность. Ну, и немножечко… трепет. А скорость… пусть она у дураков из Голливуда и прочего Пентагона будет!..

– Ну, это я так… – сказал Васенька.

– Конечно, «так», – согласился я.

Я смотрел на Гулечку. После некоторых колебаний она сняла кофточку, потом и блузку. Отчего-то виновато взглянула на меня и стала расстегивать юбочку. Сложена моя обезьянка была великолепна – плечи, живот, талия, бедра, коленки – всё точёное, юное, нежное. Всё крепкое, боевитое и упругое. До такого дотронуться – и то счастье!

– Есть доверие, есть, – встряхнул головой я, оглядывая прочих своих подопечных, – но только на сорок процентов. А надо на девяносто. Не говоря уж о ста. Как же кино снимать, при сорока-то процентах?! Никакого кино этак не образуется!..

Юницы, немного смущённые, стояли в трусиках и в лифчиках, одна Тамара стояла в топике. Парни разглядывали тех, и они тоже разглядывали парней.