23

И снова мои голые артисты пили чай на веранде. Думали об одном, о предстоящей съёмке. Алёша вовсю ухаживал за Олечкой. Подливал ей чай, подкладывал варенье. А что ещё он мог? О чём говорить с ней, он не знал. О чём говорят в таких случаях? Да и остальные всё больше помалкивали. Даже неугомонный Васенька вёл себя тихо.

Наконец, я взглянул на Олечку Конихину. Она перехватила мой взгляд и сказала обречённо:

– Я?

– Ты, – кивнул головой я.

– Попозже нельзя?

– Сейчас, – безжалостно ответствовал я.

Алёша поворотился и обнял Олечку, помог ей встать. Он был подчёркнуто заботлив. Мы направились в спальную.

– Я буду обед готовить, – сухо сказала Гулечка.

Мне бы поговорить с ней, расспросить её, с ней явно что-то происходило, её что-то беспокоило, подумал я, но было некогда. Потому я, скрепя сердце, оставил обезьянку одну.

Из гардеропной я натащил разной одежонки, в которую облачилась наша Олечка. Она тут же сделалась совсем уж типичной школьницей. Школьной такой школьницей! Невинной, так сказать, до безобразия. До подлости и гнусного распорядка. Алёша же надел всё своё, хотя, ежели бы поискать, одежда бы нашлась и для него. Уж такова моя гардеропная (аксессуарная), и такова моя предусмотрительность. Я долго рассказывал артистам их задачи, и только после того мы начали снимать.

Робкая старшеклассница ждёт в гости своего соученика. Она знает, что должно произойти (они оба это знают), но страшится того. Наконец, дружок её появляется. Мы снимали Алёшин приход и на крыльце, и в сенях. Он тоже несколько смущён, но напускает на себя бывалый, уверенный вид, он старается нашу девственницу увлечь на постель, та же всякий раз высвобождается.

Он настойчив, очень настойчив. Чтобы распалить юницу, понемногу раздевается сам, донага. Она готова бежать от него на край земли. И действительно бежит, но юноша её улавливает.

Вскоре они уже барахтаются на постели. Происходит целая баталия за каждую деталь девичьего одеяния. И всё такое медовое, преувеличенное, размашистое, декадентское! Когда Алёша полностью раздел Олечку, у меня уж устала рука, держащая камеру.

Вообще же Алёше с Олечкой досталось изрядно. Любой бы другой на его месте попросту взял силой эту боязливую несговорчивую красавицу, не обращая внимания на слёзы и вопли, он же всё её уговаривал. Потом он долго-долго пытался войти в неё, юница вскрикивала, зажималась, просила её оставить, и Алёшин напор несколько ослабевал.

Приятель его Васенька на совокупительное действо Алёши с Олечкой зырил завистливо, он ёрзал на стуле с удом своим, воспрянувшим сызнова, и один раз изо рта его, расслабленного, приоткрытого, слюна, непомерная, жадная, даже вдруг источилась.

И всё-таки терпение юноши было вознаграждено. Когда он не без некоторого усилия вошёл в сокровенную расщелинку напрягшейся Олечки, он, кажется, не поверил сам себе, своим ощущениям, своему альковному Ватерлоо. Поглядевши и удостоверившись, тут же возбудился сверх меры, худощавый зад его быстро-быстро задвигался над распластавшейся, кричащей юницей, руки же его крепко держали ту за плечи, через минуту Алёшенька отстранился рывком и в несколько сладостных конвульсий выплеснул семя.

Потом несколько скрючившаяся юница, отвернувшись от Алёшеньки, лежала на боку с закрытыми глазами. Лицо её было мокрым от слёз. Отчего плакала она? Впрочем, надо ли объяснять? Не лучше ли помолчать? Алёша, прижавшись сзади, поглаживал и целовал Олечку.

– Снято! – вскоре сказал я.

– Ура! – возликовали юные артистки, сидевшие у стеночки и наблюдавшие всю сцену.

– Добро пожаловать на борт, детка! – ухмыльнулся Васенька, пожимая юницыну щиколотку.

Тут Алёша, наконец, отстранился от Олечки и поднялся с постели, смущённый и довольный.

24

Гуля приготовила борщ, сварила картошку, соорудила бешбармак по-флотски и покрошила салат из ананасов и курицы. Пища скромная, но изобильная. Мы кое-как расселись на веранде и стали обедать.

Обезьянка моя поначалу была молчалива, но после всё же разговорилась.

– Олька, ну как, больно было? – спросила она.

– Больно, но вытерпеть можно, ты была права.

– Ну, я же говорила!

– Когда кровь берут из вены, тоже больно, но ведь терпишь!.. – сказала Сашенька Бийская.

– Ну, у вас и сравнения! – покоробился Алёша.

– А вообще… хорошо было? – настаивала Гулечка.

– Ещё бы, – сказал Алёша.

– Я не у тебя спрашиваю.

– Ей тоже, я же чувствовал.

– Не знаю, – тихо ответила Олечка.

– В следующий раз обращайтесь к профессионалам, – стукнул себя в грудь Васенька. – Низкие цены, гарантия качества!

– Ты, что ли, профессионал? – бросила Гулечка.

– Гулька, ты, конечно, обалденно готовишь, но я всё равно на тебе не женюсь, поскольку ты язва! – крикнул Васенька. – Лучше уж на Тамарочке.

– Сопли подбери! – огрызнулась моя обезьянка. – Никто пока за тебя не собирается.

– А Тамарочка вот собирается. Правда, детка?

– Не знаю. Надо подумать.

– А тебе я это ещё припомню, – сказал Васенька Гуле.

– Что припомнишь?

– Некачественное ко мне отношение, – ответил ещё Васенька. – А вообще чего мне на ком-то жениться? Здесь и так все мои.

– И мои тоже, – сказал Алёша.

– И твои, – снисходительно согласился Кладезев. – У нас всё общее, – добавил он, вожделенно глядя на Олечку. На протяжении всего обеда он несколько раз будто невзначай погладил оную от талии и ниже.

– Савва Иванович, а можно спросить? – сказала Танечка Окунцова. – Фильмы наши в интернете скоро появятся?

– Скоро уж, милая. Через несколько дней.

– А сайт чешский?

– Чешский.

– Европа! – горделиво молвил Алёша.

– Когда все увидят, тогда точно на нас никто не женится, – сказала ещё Окунцова.

– Да, прямо! – возразил Кладезев. – Мы ведь практически звёзды, а звёздам все завидуют, звёзд все хотят.

– У тебя же ещё ничего не было, – возразила Тамарочка Тане Окунцовой. – Тебе ещё не поздно отказаться. Правда, Савва Иванович?

– Правда, красивая, – сказал я. – А что же касается браков… так у звёзд откровенного кино нередко бывают яркие и прочные браки. Хотя, может, и не простые.

Вздохнула красивая Танечка.

– Эх, милые! – сказал ещё я. – Да вы только примите в рассмотрение всех наших истинных, недвусмысленных звёзд!.. У них ведь, по совести молвя, украдены их биографии актёрские, звёздные! Вы думаете, они в ранней их молодости не хотели, как вы теперь, ножки задирать, кричать, стонать, отдаваться?! Да чтоб на них миллионы взирали! Все эти Неёловы, Вертинские, Прокловы, Тереховы!.. Очень хотели! До слёз полуночных, до вздохов девичьих, до жарких молитв. Не спрашивайте, откуда я знаю! Знаю – и всё! Они хотели красивыми, юными, страстными народу запомниться, а вместо того ткачих, домработниц, лимитчиц да партийных секретарей на экранах играли! Они мечтали, чтоб груди их прекрасные да лона таинственные навечно на целлулоиде запечатлелись на радость далёким потомкам, а их вместо того соцреализмом да производственной драмою потчевали! Такое уж время досталось этим бывшим красавицам, страшное время!.. А теперь, если кто и жив, так давно уж старуха, им отмотать бы кино назад, да не получится. Это кино назад не отматывается! Вот, а вы говорите…

Обедать мы уж закончили. Сидели себе потихоньку, отдыхали, набирались сил да дерзости. Для новых наших экспансий и эскалаций, кинематографических, чувственных, всяческих прочих.

25

– Что теперь? – спросила Тамара.

– Теперь Вася и Сашенька, – ответствовал я.

– Наши девчата… юницы такие классные! – возрадовался вышеупомянутый герой-любовник. – Я один за день могу со всеми пятью управиться!

– Потом Алёша и Танечка, – невозмутимо продолжил я.

Васенька расхвастался, конечно. но с тремя юницами он всё же сегодня «управился», надо отдать ему должное. Под конец, после Танечкиного дебюта, он взял Тамару Шконько на лесенке, ведущей на второй этаж. Всем хотелось разнообразия – нашим артистам и их благодарным зрителям. И, разумеется, мне. Тамара и Васенька уж вчерась были партнёрами по съёмкам, потому новый этюд исполнили уверенно, убедительно, слаженно и безыскусно. Главное – безыскусно.