«Сказать Ирме?»
«Зачем?» – односложно спросил он с намёком на мою безнадёжную невежественность в вопросах житейской мудрости. Тем не менее, я воспринял такой ответ как рекомендацию и следовал ей до сих пор.
Скрыв от тебя моё первое посещение выставки, я в нарастающей толчее посетителей старался подвести тебя к наиболее значительным полотнам. Это была первая выставка, пробившая (увы, уже не первую) брешь*) изнутри в идеологическом щите, защищавшем нас от натурализма, сюрреализма и, в конечном счёте, от масскульта, который М. Горький справедливо называл коммерческим реализмом. Ты долго стояла перед панорамой Красной площади, заваленной портретами великих от князей-царей до членов политбюро, включая писателей и поэтов всех эпох. Тебе понравились и суровая «Лифтёрша», и жизнерадостный ветеран с гранёным стаканом в руке, сидящий у стола с предельно скромным «натюрмортом»: бутылка водки, хлеб с отрезанным ломтем и тщательно выписанный огурец. Эти картины, особенно «Будем здоровы», вызвали в тебе удовлетворённо-радостную улыбку, как при встрече со старыми хорошими знакомыми. У картины «Русская Венера» мы задержались недолго; она резко отличалась от Кустодиевской и была скорее подражанием французским импрессионистам, например Дега. К моему удивлению, она вызвала у тебя девичье-застенчивую улыбку скромности. Были на этой выставке и мужественные герои освободительных движений Латинской Америки, в том числе и женщины.
Но мы с тобой начали говорить о мужской мужественности, ни грана которой в виденных мной твоих избранниках я не увидел. Это обстоятельство видимо и привело тебя к разочарованию и скорому разрыву с ними. В самом деле, настоящее мущинство заключается не в умении тщательно причёсываться и начищать до блеска штиблеты, а в умении плотничать, столярничать, в умении бегать на лыжах и коньках, ходить по горам, в умении управлять велосипедом, байдаркой, мотоциклом, яхтой.
Всеми этими уменьями я обладаю в полной мере. Твои сетования в телефонном разговоре по поводу одиночных поездок на дачу и невнимание к твоим заботам молодого поколения «вновь пробудили давно угаснувшие чувства». Впрочем, они не гасли. Я помню тебя всю, помню роскошные бёдра, непомещающиеся в троллейбусе, твои нежные Леонардо да Винчевские руки, помню созвездие родинок над правой конической девичьей грудкой и удивительно женственный голос… помню сладость единственного поцелуя, который я выпросил у тебя и которым ты одарила меня.
Столь сильные по ощущениям поцелуи мне довелось ещё испытать всего лишь один раз. Первый из них я тоже испросил у неё. Я очень боюсь отказа. Поэтому только два раза я и просил об этом в своей жизни.
Впервые мы встретились в ресторане, куда я пришёл как-то случайно с моим другом-биополистом Николаем. Они были знакомы, но познакомились мы, кажется, без его помощи. Она, закурив сигарету, остановилась на лестнице и облокотилась одной рукой на перила. Одетая в бархатное тёмно-малиновое платье, мягко лежащее на её бёдрах и слегка схваченное пояском на талии, она тут же привлекла моё внимание ослепительной красотой удивительно белого лица с яркими блестящими губами тёмно-вишнёвого цвета, какие бывают только у хохлушек. Мягкая свободно драпирующаяся складка платья, проходящая через грудь от плеча к плечу, не могла скрыть того, что там должно было быть.
Я не помню, с какой пошлостью я обратился к ней, чтобы завязать знакомство, но она сочла необходимым объяснить мне, что находится здесь, в ресторане, с целью опёки над мужем своей подруги, которого она, т. е. её подруга, бросила и который как раз здесь сейчас переживает это трагичное обстоятельство. Прекрасный голос и грамотная свободная речь позволили мне сделать ей комплимент, на которые я, увы, отваживаюсь чрезвычайно редко. Уголки её губ были продолжением плавной дужки нижней губы, как у Рубенсовской «Камеристки», и поэтому никогда не опускались вниз, придавая лицу всегда приветливое выражение. Улыбка, с которой она сообщила мне, что она учительница русского языка, что это профессиональное качество, окончательно пленила меня, подтолкнув поведать ей, что моя мама тоже учительница русского языка и что какой это красивый язык и какие замечательные…. Общность интересов была установлена и мы расстались.
Во время нашей беседы Николай, проходя мимо, остановился возле нас и, одобрительно улыбаясь, отрекомендовал меня Ирине. Поэтому, когда спустя день-два я зашёл к нему и увидел её там, – это не было неожиданностью.
Николай сунул нам в руки бутылку какого-то креплёного местного вина и, придвинув к дивану, на котором сидела Ирочка, какое-то подобие журнального столика, принёс и, ссылаясь на хозяйственные дела, поставил на него два стакана. Очевидно, он уже достаточно «наплёл» обо мне моей новой знакомой, потому что от разговоров о литературе и искусствах мы как-то быстро и очень естественно перешли к бедам отечественной науки и техники. Слово «деградация» тогда ещё не было в ходу, но, помнится, речь шла именно об этом с прослеживанием причин этого губительного, как выяснилось позднее, в целом для страны явления.
Стало смеркаться. Ирина поднялась. Дождавшись хозяина, мы простились с ним и вышли в осеннюю пасмурность. Она удивительно легко и незаметно подбирала ногу и я, осмелев, обнял её левой рукой за оказавшуюся неожиданно тонкой талию. По дороге она с той же заинтересованной оживлённостью продолжала начатую тему, изредка жестикулируя, подкрепляя своё искреннее возмущение несуразностями застоя и пустопорожней перестройкой, неспособных дать простор проявлениям ума творческих людей. Принимая это за комплимент, я взял её правую руку в свою и провёл её аккуратно подстриженными ноготками по своим губам.
Мы вошли в пешеходный переулок, который, как все наши тротуары, отличался вздыбленным весенними одуванчиками асфальтом и осенними лужицами. Увлечённая разговором, она не обращала на них ни малейшего внимания, полностью доверяясь мне. Чтобы принять вправо, достаточно было слегка нажать левой рукой на её крутое бедро, а чтобы перешагнуть асфальтовый торос, я приподнимал с небольшим движением вперёд её руку, остававшуюся в моей. Что было огромным удовольствием.
«Вы … такой институт … аспирантуру» – продолжала она, послушно и уверенно перешагнув вместе со мной очередную лужу. Вести её было таким же наслаждением, как управлять хорошо уцентрованной яхтой.
В переулке никого не было и неожиданно для самого себя я выпустил её руку, забежал вперёд и, просительно протянув к ней руки, произнес:
«Ирочка, мне очень хочется поцеловать вас».
Её прекрасные руки, скользнув по моим, поднялись к плечам и упали за шиворот. В порыве я обнял её, одной рукой чуть ниже талии, второй – несколько выше, и прижал к себе. От такого резкого движения капюшон её пальто съехал с её пышных волос, её полураскрытый в поощряющей улыбке рот приближался к моим просительно разомкнутым губам. За слегка дымчатыми розоватыми стёклами её очков блеснули в отсвете последнего луча закатного неба карие глаза. Наши губы встретились, сомкнулись и слились в поцелуе. Глаза её закрылись. Cоприкоснувшиеся «носики-курносики» бесшумно и удивительно свободно вдыхали «священную прану», губы застыли, как Роденовские изваяния, и только наши плотно прижавшиеся груди, несмотря на это, легко, абсолютно синхронно, с ритмичностью хронометра или морской волны то расширялись, то прижимались еще плотней. В застывшем безмолвии в нас вливалось блаженство. Мне непонятны бесплодные потуги Гете, который так и не смог произнести заветных слов: «Остановись, мгновенье: ты прекрасно!». Вот же оно! И следом за ней я закрыл глаза…
Почувствовав под рукой какое-то движение, какое делает женщина, вылезая из-под одеяла, я с сожалением открыл глаза. В переулок вошла группа прохожих, подтверждая, что женщины способны видеть спиной, но оторваться не было сил, и только явственно услышав шаги и приближающиеся голоса, я, выпустив Ирину, отступил на шаг.
Уже совсем стемнело. Ирина сняла очки и, шагнув ко мне, пропуская прохожих, положила их в сумочку.
