В середине апреля, когда вынужденная распутицей передышка в боях могла вот-вот оборваться и немцы снова стали бы пробовать улучшить свои позиции, столкнув тысяча сто пятьдесят четвертый полк с двух, занимаемых им, главных высот, откуда он не только просматривал позиции противника, но и доставал их огнем станковых и ручных пулеметов, командир батареи решил соорудить на двести сорок восемь шесть дзот для орудия из взвода Полякова. До этого орудие стояло на открытой позиции, скрытое кустарником, и хотя его на день закатывали в укрытие, слабый, в один накат козырек над полукапониром при прямом попадании снаряда не давал надежды на спасение пушки и людей.

Батальон Карасева, державший оборону на высоте двести сорок восемь шесть и по ее сторонам, был кровно заинтересован в том, чтобы поддерживавшее его орудие было неуязвимо. Ее огонь делал жестче всю оборону в центре. И командир батальона, понимая это, отнесся к затеянному артиллеристами строительству не только с пониманием, но и активно. Он видел, что ослабевшие весною от голода люди, недавно вчетвером поднимавшие тяжеленные бревна, теперь едва могли справиться с ними целым отделением. Понимал, что батарее одной не справиться, или дзот будут строить всю весну и поллета, когда он станет не то что совсем ненужным, а просто может и не понадобиться. Стройку следовало закончить за неделю. Поэтому Карасев каждую ночь стал выделять в помощь строителям артиллеристам человек по двадцать и больше — целый взвод.

Понимали это и красноармейцы, кроме тех, конечно, кто хрипя и надрываясь, волокли на себе в гору пятиметровые бревна с комлем, который не каждый мог охватить. Те всю дорогу материли своих командиров от ротного начиная, артиллеристов, даже тех, кто сам становился под комель, войну и проклятую жизнь.

Правда, в следующую ночь, когда уже другие шли помогать артиллеристам, бранили их, как нерадивых помощников, считая, что работать надо скорее, чтобы поставить пушку в дзот до того, как немец проснется и ударит. Без поддержки орудия фриц может задавить стрелков.

Командир батальона сам приходил смотреть, как идет строительство. Всегда был недоволен скоростью работ. Своих гонял в хвост и в гриву, но к артиллеристам была у него масса претензий. Особенно, если в пехоте выбивало немецким огнем двух, а то и трех человек за ночь.

— Моих гробишь, а твои люди где? Где твои? — выговаривал он Железнякову.

Видя, что артиллеристов на высоте не больше, чем стрелков, он не понимал, что вся батарея до последнего человека брошена на двести сорок восемь шесть. У пушек оставалось только по одному часовому. Чтобы, если немцы полезут, каждое орудие успело выстрелить два-три раза пока расчеты добегут до огневых с проклятой высоты.

И, как не береглись, каждую ночь были ранение и даже убитые. Немалой кровью доставался дзот, немалой. Немцы то ли слышали работу, то ли наугад били по высоте. Санитары постоянно были наготове.

Тяжко было и тем, кто всю ночь бессменно и без сна должен был стоять на постах у орудия, слушая каждый шорох, до рези в глазах всматриваясь во тьму. Известно было, что в соседней дивизии ночью, зарезав сонного часового, немцы утащили с огневой такое же легкое орудие. И если б у них оно не подорвалось на минном поле, то уволокли бы и к себе. Пошли под трибунал и комбат, и командир взвода с командиром орудия. Полковое начальство поминалось печатно и непечатно всеми вышестоящими. А все из‑за одного сонного тетери, который и сам‑то погиб ни за понюшку табаку.

Комиссар полка Застрожнов приказал Железнякову поставить часовыми к орудиям всех коммунистов батареи. Нельзя было прозевать немецкую вылазку. Нельзя было подпустить противника к орудиям. На коммунистов комиссар надеялся. Лично инструктировал их, остающихся на ночь у пушек в самую первую ночь. Знал каждого и в лицо, и по делам, поэтому слова его были не просто призывами.

Заставский его тревожил особо.

— Товарищи отзываются о Вас неважно, — глядя ему прямо в глаза отрубил комиссар, — не подведите партию, товарищ Заставский.

Уже не один разговор был с командиром батареи о Заставском.

— Какой он, к чертовой матери, коммунист? — кричал Железняков еще вчера в телефонную трубку. — Пусть идет на высоту, под пулями бревна таскать, там ему место, со всеми вместе.

Но комиссар держался за свое твердо,

— У орудий останутся коммунисты.

— Да у меня и коммунистов на каждое орудие нет! — не унимался Железняков. — Орудий шесть, а коммунистов четверо!

Убедить комиссара не удалось.

У пятого встал часовым комсорг батареи. Хотя его Железняков тоже просил отправить на высоту. Правда совсем по другой причине: не плох, а уж очень хорош был бы тот для дела.

А шестое располагалось на самой двести сорок восемь шесть, где и сам комбат на стройке, и взводные, и вся батарея. Там было кому стрелять из орудия и охранять его тоже.

Всю первую ночь, строя вместе со своими артиллеристами дзот, Железняков уже перед рассветом, в самое воровское время, когда разведка противника всего активнее обычно, а дежурить на постах всего труднее, взяв с собой разведчика Нестерова, пошел проверять посты у своих пушек.

И сам‑то он, как только перестал укладывать бревна и выпустил из рук лопату, спать захотел до полусмерти. Но вылил на голову котелок воды, умылся, затянул потуже ремни, сон отлетел. Километра полтора бежали они с Нестеровым, радуясь окрикам бессонных часовых от каждой пушки. Разведчик попробовал было у одного орудия зайти со стороны противника, так чуть не угодил под пулю. Один из четверых коммунистов, стоявший тут на посту Чесноков, мигом навел орудие на кустарник, откуда подбирался к нему неизвестный, тут же выстрелил по нему из карабина.

— Стой, стреляю! — он крикнул уже после выстрела, когда пуля прошла над Нестеровым.

Хорошо еще, что тот, по-шахтерски матерясь, обложил и Чеснокова и всю его родню, не подымаясь с земли.

Услышав в ночи свою фамилию, да знакомый голос, с привычными всей батарее известными, нестеровскими словесными выкрутасами, Чесноков удержал палец на спуске и вторая пуля так и осталась в стволе.

— А если б я тебя дурака из пушки грохнул? — орал громче Нестерова обозленный Чесноков. — Если б твои кишки на кустах развесил? Кто бы был виноват?

Нестеров, признавая правоту часового, смолчать был не в состоянии, не отваживался, не в его это было характере.

— Ты бы промазал, Чеснок! Ты и из карабина взял на два метра выше. Пойдем в орудийный ствол глянем, куда бы ты снаряд кинул.

— Отойди от позиции! — совсем зашелся Чесноков, замахнувшись прикладом. — Отскочь! Я — часовой! Лицо неприкосновенное. Врежу, до самого своего Донбасса ковылять будешь.

Радуясь, что теперь он не один, а сон совсем отлетел, Чесноков, как и Нестеров, готов был орать хоть до утра. Но Железняков, посмеиваясь слушавший их перебранку, остановил обоих.

— Ладно, ребята. Постарше есть виноватые. На меня же не орете? Ну и друг на друга наскакивать нечего.

Когда уже шли к последнему орудию, комбат остановился, захохотав во все горло.

— А если б мы с тобой вдвоем, как хотели, от немцев зашли? Точно схлопотали бы снаряд в брюхо.

— Да, промазал бы он, — завел было снова Нестеров.

Железняков покачал головой: он видел направление орудийного ствола. Не снарядом, так осколком достал бы их Чесноков. Не зря комиссар Застрожнов на коммунистов надеялся. Не зря.

Посмеиваясь и толкуя, как удивились бы прибежавшие на грохот пушечного удара орудийный расчет, шли они от Красной Горки.

Но подходя к последнему орудию, говорить и смеяться перестали. В кустарнике за Красной Гремячкой позиция была замаскирована на совесть. Его не было видно ниоткуда. Впереди лежало минное поле. Все было как надо. Но окрика часового не было.

Уже почти уверенные, что случилось несчастье и Заставский тишком убит немцами, а может быть погибло и орудие, Железняков с Нестеровым теперь не шли, а крались, разойдясь подальше, чтобы если на счастье часовой все‑таки жив и откроет огонь без предупреждения, кто‑то криком остановит второй выстрел. А если на огневой немцы, то с разных сторон тоже идти на них лучше.