Артиллеристы, сбившиеся возле Железнякова, махали руками и почему‑то лопатками.

Еще несколько минут царило в окопах недоумение, пока не стало ясно, что артиллеристы, сбежавшиеся под откос, кучей навалились на рухнувшего коня.

— Мя‑с‑со рубят! — вдруг все поняв, заорал кто‑то в окопе.

— Конина! — подхватило несколько голосов.

Железняков, стоя неподалеку от Буйвола, от которого уже отрубили и уволокли большие куски, зорко оглядывался во все стороны и подгонял да подгонял своих батарейцев.

— Не задерживаться. Не разговаривать! — орал он. — Отрубил — и бегом. Чтоб через пять минут!..

Он и вчера понимал, что стоит задержаться — и голодные пехотинцы, налетев, руками разорвут все, что не смогут унести артиллеристы.

Теперь же, глянув в очередной раз на высоту двести сорок восемь ноль, воочию увидел, как выскакивают из окопов стрелки и лавиной катят с вершины вниз. Их не меньше двухсот — определил он опытным взглядом. Глухой рев атакующей пехотной цепи обгонял бегущих красноармейцев.

— Быстрей! — в последний раз прикрикнул на своих Железняков.

И, оглядев их всех, увидел совсем рядом сержанта Кузина в окровавленной по плечи гимнастерке, обеими руками вытаскивающего конские внутренности.

— Кузин! — заорал комбат. — Возьми свой расчет! Останови!

Он понимал, что ошалевшую пехоту одним расчетом не остановить, не задержать тех, у кого в глазах голодная смерть. Но хотя бы на три-четыре минуты рассчитывал.

Кузин ошалело оглянулся, сразу все понял и, намотав на руку клубок кишок, кинулся вверх по склону высоты.

— За мной! В бога мать! — рычал он, созывая свой орудийный расчет.

Пятеро артиллеристов, тоже забрызганных кровью по самые уши, кинулись за ним, не раздумывая.

Лавина неслась на них, не, снижая скорости.

Батарейцы оглядывались на бегу, ожидая подмоги. Подмоги не было.

— Стой! Стой, в бога мать! — вскинули над головами окровавленные руки артиллеристы кузинского расчета.

И передний ряд накатившейся лавины внезапно сбился с шага, начал останавливаться.

Конечно, шестерым никогда бы не остановить атакующую цепь. Но кровь, капающая с них и размазанная по лицам, окровавленные гимнастерки — все это поразило и сбило с толку передние ряды. А задние натыкались с разбега на сбавивших шаг бойцов, спотыкались, задерживались тоже.

Им представилось, что перед ними стояли израненные, изуродованные люди. Кто бы мог подумать, что не человеческая то была кровь. А нет святее дела на фронте, как броситься на помощь раненому. И не хватать его сразу, не сделать ненароком больнее, приглядеться сначала, понять, что к чему.

— Быстрей! — гнал тем временем Железняков тех, кто рубил конскую тушу. — Быстрей!

Опомнившаяся и уже разобравшаяся в том, что перед ней не раненые, пехотная цепь стала справа и слева обходить орудийный расчет, стоящий у нее на пути. Она бы сделала это мигом, да все сбились к центру, каждый невольно стремился быть ближе к месту, где на глазах уменьшалась груда мяса, недавно бывшая конем.

Справа оказались более быстрые и решительные. Они и рванулись в обход.

— Стой! — кинулся вправо и Кузин.

Но Железняков уловил возможность задержать лавину еще на одну-две минуты.

— Кузин! Отдай им кишки! — проорал он последнее распоряжение.

И Кузин, размахнувшись, зашвырнул ком кишок влево, отвлекая в ту сторону большинство сгрудившихся перед ним людей.

Кишки! Еда! Их увидели все, все до единого изголодавшиеся люди. Они ловили их на лету, бежали за ними в прибрежный кустарник, отрывали от них куски, запихивали в карманы и бежали за следующими.

— Всем расчетам вернуться к орудиям! — перекрыл шум свалки голос Железнякова.

И артиллеристы, бросив остатки Буйвола, вырвались из толпы, умчались с берега Перекши, унося последние, вырубленные из остатков куски мяса.

А на месте, где двадцать минут назад рухнул Буйвол, продолжалась добыча еды. В каждую кость впивалось несколько рук, в каждой клок мяса. Они уменьшались и уменьшались, переходя от одного к другому. И скоро рвать уже было нечего.

— П‑о‑олк сми‑р‑р‑но! — раскатился вдруг над берегом зычный командирский голос.

Не разом. Нет, не разом. Но после второй команды и дроби автоматной очереди, запущенной в небо, люди стали приходить в себя.

— Р‑ро‑та! смир‑р‑но! — повторил команду звонкий мальчишеский голос.

И, раздвигая плечом красноармейцев, гулко зашагал к командиру полка юный младший лейтенант в мокрой солдатской шинели, так же, как и у его бойцов, по самый ворот облепленной окопной глиной.

Значит, были тут и командиры, удивился Железняков. Были! А увидеть их он не смог. Хотя чему ж удивляться, когда даже ротные меняются чуть ли не два раза в месяц. Потери в окопах весной — почти как летом в наступлении. Не захотелось такому юнцу лезть в окопе через грязь по колено, значит, по грудь и высунется над бруствером. Ну, а пуля, как всегда, тут как тут.

Командир полка тридцативосьмилетний капитан Кузнецов быстрыми круглыми глазами вмиг охватил все происходящее перед ним.

Дал людям время прийти в себя, оправить гимнастерки и шинели, затянуть ремни, а доклад младшего лейтенанта слушать не стал. Уже почти все поняв, обратился прямо к тому, с кем вместе сражался в февральском десанте, когда от их полка осталось в живых всего двенадцать человек. Капитан тогда еще полюбил его за отвагу и отчаянность. Он и потом не раз прославился в зимних и весенних боях. Но, как теперь догадывался Кузнецов, вероятнее всего, был виновником всей здешней кутерьмы.

— Что здесь происходит, Железняков? — нарочито сухо и сурово спросил полковой командир.

— Да вот, — начал было растерянно Железняков. — Кто‑то коня убил…

Все вылетело у него из головы. Все. Он, который двое суток готовил операцию «Буйвол», каждого учил, и как действовать, и как отвечать на хитрые казенные вопросы, не нашел слов, чтобы ответить на самый первый, самый простой.

Сказав свои нелепые слова, комбат, похолодев внутри, понял, что вот и ни к чему вся двухдневная подготовка. Если он, московский студент, вмиг не нашелся, то чего же ждать от мордовской деревни, откуда пришли многие батарейцы, а ездовые поголовно, чего ждать от рядовых колхозников и рабочих. Ясно, что из них, коль дойдет до следствия, все вытянут и вызнают.

Все‑то ему ясно, студенту, да не знает он толком ни этих мордовских крестьян, ни рабочих. Ему, двадцатилетнему лейтенанту, хоть он и герой полка, и всеобщий любимец, при его скудном жизненном опыте и не снилось, как ведут себя в тяжких ситуациях те самые люди, о которых он сейчас думает, что они растеряются больше его.

А капитан, за чьими плечами так много всего, что вчерашнему студенту просто невдомек, после первых слов Железнякова понял все до конца. И то, что произошло. И то, что может быть, если дать растерявшемуся лейтенанту говорить дальше. Еще две-три фразы, которые запомнят стоящие вокруг люди, и уже ничего нельзя будет поправить. Все станет необратимым.

— Как докладываете? — грубо обрывает он лейтенанта. — Что плетете? Научитесь вы когда‑нибудь говорить по-военному, точно? Повторите. Пуля, залетевшая со стороны противника…

— Так точно! — вскинулся разом пришедший в себя лейтенант. — Пуля, залетевшая со стороны противника…

Но командиру полка мало того, что понял его Железняков. И он не дает ему договорить.

— Командир роты! Доложите, что натворила тут пуля, залетевшая со стороны противника.

Он впрессовывает эту пулю в сознание каждого, кто здесь слушает. Понимает, что трижды повторенное запомнится всеми и не забудется. Младший лейтенант уже повторил его фразу, как свою.

— Пуля, залетевшая со стороны противника, сбила ехавшего верхом командира батареи и убила его коня.

— Как это сбила? — мигом закрепил капитан. — Вот он, комбат, живой.

— Вся рота видела, как сбила, — заупрямился вдруг младший лейтенант. — И коня убила. Я сам видел.

Быстрые глаза капитана пробежали с ротного на Железнякова, на пехотинцев, которые согласно гудели, а некоторые поддакивали и кивали головами.