Протокол[1]

К-о-о-ю! М-о-о-ю! О-о-ю-ю! Э-э-э… — этот причудливый крик, служащий у аборигенов Австралии сигналом к сбору, прозвучал около двух часов ночи на восточном побережье материка.

Как раз в это время транспортное судно «Геро», не устояв под натиском штормовых волн, бросивших его на коралловые рифы, потерпело крушение недалеко от мыса Палмерстон.

Туземцы, которым гибель корабля несет поживу, уже зажгли множество огней, чтобы известить сородичей о неожиданном подарке, который подбросил им добрый отец-океан. Кроме того, язычки пламени, по местным поверьям, убивали белых, что сулило дикарям буйный кутеж.

Судно было вдребезги разбито. Отдельные его части хаотично торчали на красных заостренных верхушках рифов. И когда волны выбросили на берег тела несчастных мореплавателей, на них жадно набросились сбежавшиеся на дележ добычи дикари. Тех же европейцев, кто не погиб и благополучно доплыл до суши, туземцы взяли в плен.

Зловеще затрещали стволы эвкалиптов и араукарий[2], взметая во тьму фейерверки искр. Пощелкивая от нетерпения челюстями в предвкушении близкой трапезы, аборигены грубо разделывали каменными топориками и ножами горестные останки европейцев. В огромных перламутровых раковинах, заменявших противни, доходил гарнир, который натуралист назвал бы по-латыни «солянум антропофагорум» — «паслен людоедский».

Наконец все было готов к пиршеству. Некая важная персона, по-видимому, жрец племени, с перьями на голове и браслетами из зубов змеи на запястьях, провозгласила что-то вроде тоста, прозвучавшего, по всей вероятности, призывом-благословением к кровавому чревоугодию.

И вдруг во мраке ночи раздался громкий крик:

— Именем закона приказываю остановиться! — Смельчак, судя по всему, отлично владел французским и знал, как подавать команды.

Пораженные дикари повскакали со своих мест и схватились за оружие.

— Приказываю остановиться! — властно повторил голос. — Требую повиновения, в противном случае я буду вынужден составить протокол!

Дикари остолбенели. Охваченные скорее чувством удивления, чем страха, они опустили копья с костяными наконечниками, деревянные, оправленные железом булавы и бумеранги. Никогда еще обитатели этого материка не видали ничего подобного. Перед ярко пылавшим костром при полном параде и во всей красе предстал французский жандарм. Появление стража порядка, долговязого, костлявого и угловатого, с сизым носом, закрученными кверху усами, бородкой клинышком и блестевшим на груди орденом Почетного легиона, было поистине подобно чуду.

Носками сапог блюститель закона живо отбросил от огня «жаркое»:

— Позорно и непозволительно это есть!

Он был неподражаем в своем стремлении сохранять и здесь безупречную военную выправку: мизинец левой руки, как на смотре, спрятан за борт мундира, твердый взгляд устремлен вперед. На голове ловко сидела треуголка, цветом плавленого золота сверкала солдатская амуниция, как смоль, чернели еще слегка влажные сапоги, а ножны шпаги сияли, словно серебряный лук Аполлона[3].

Быстро очнувшись от оцепенения и придя в ярость при виде разбросанных по земле остатков прерванного пиршества, дикари окружили пришельца плотным кольцом и, не обращая внимания на его горделивую, задиристую позу, нетерпеливо замахали над головой безумца оружием, спеша вернуться к мерзопакостному поеданию себе подобных.

Каннибалы[4] представляли фантастическое зрелище.

У некоторых по всему телу — от головы до ног — был со знанием дела изображен белевший во тьме человеческий скелет — визитная карточка участника людоедских трапез. Большинство туземцев могли бы с полным основанием гордиться и татуировкой с росписью, поразительно тонко воспроизведшей подсмотренные дикарями специфические отличия английских матросов: на лицах мужчин выделялись бакенбарды и усы, у женщин с нижней губы свисала трубка со струйкой голубого дымка, спиралью поднимавшегося к вискам, причем художник не упустил даже такую, казалось бы, мелочь, как красненькая точечка в чашечке курительного прибора, долженствовавшая обозначать огонек. Обнаженные торсы чернокожих украшали также намалеванные уверенной рукой красные мундиры военных моряков королевского флота Великобритании, туго стянутые на талии белыми ремнями, к коим плотно прилегали сабля и штык.

Вся эта живописная и крайне воинственно настроенная толпа на все лады возглашала одни и те же слова: «Кик-ете! Кик-ете! Кик-ете!», что на полинезийском наречии означало: «Съедим его! Съедим его! Съедим его!»

Жандарм, не зная, естественно, местного диалекта, подумал, что дикари хотят знать, кто он такой: полинезийское «кик-ете» созвучно французскому «qui que tu es?» («кик-ете?») — «кто ты?».

— Да как смеете вы, жалкие людишки, не слишком обременяющие себя одеждой, обращаться ко мне на «ты»?! — вскипел француз, но затем сменил гнев на милость. — Впрочем, хоть вы и дикари, я расскажу о себе. Перед вами Онезим-Эзеб-Филибер Барбантон, из колониальной жандармерии Франции. В шестьдесят пятом награжден боевой медалью, в тысяча восемьсот семидесятом — орденом за воинский подвиг. Восемнадцать лет безупречной службы, пять военных кампаний, три ранения. В настоящее время — потерпевший кораблекрушение у ваших берегов.

— Кик-ете! Кик-ете! — продолжали, не слушая его, восклицать дикари.

— Молчать! Именем закона! Или я составлю протокол на всех присутствующих, включая женщин! Сборища запрещаются! Расходись, а не то буду стрелять! Моему терпению пришел конец!

Служака бросился вперед, но споткнулся о корень дерева и чуть было не упал. Треуголка от толчка слетела к ногам.

И тут произошло неслыханное! Людоеды стремительно побросали оружие и опустились на колени, шепча в глубоком почтении одно лишь слово:

— Табу! Табу! Табу!

Изумленный жандарм быстро подобрал головной убор и водрузил на место. Туземцы, еще мгновение тому назад кровные его враги, усердно отвешивали поклоны, не осмеливаясь поднять глаза. Бравый француз ничего не понимал в столь внезапной перемене настроения чернокожих, но решил все же не отвергать свалившиеся на него почести и поспешил прежде всего взять под защиту дрожавших от ужаса товарищей по несчастью, с трудом поверивших в свое чудесное спасение.

Барбантон, разумеется, не ведал о том, что слово «табу» у народов полинезийской Океании является магическим и означает запрет касаться какого-либо предмета или человека, которые, таким образом, становятся священными и недосягаемыми: никто не осмелится нарушить заклинание из-за страха навлечь на себя жестокие проклятия и подвергнуться расправе со стороны сверхъестественных сил. Но когда жандарм произнес: «Моему терпению пришел конец!» (по-французски данную фразу завершают слова «est a bout» — «ет абу»), — и у него слетела шляпа, чернокожие, подумали, что чужеземец заколдовал странную штуку, венчавшую его голову. В результате треуголка стала в глазах детей природы вещью неприкосновенной, а владелец диковины превратился в божественную, высокочтимую личность — маниту[5] туземцев.

Когда дикари немного осмелели, самые достойнейшие получили право приблизиться к обладателю волшебной шляпы и в знак приветствия потереться своим носом о его нос. Все это делалось так искренне, что Барбантон расчувствовался от столь экстравагантной формы почитания. Затем к богоподобному незнакомцу были допущены люди попроще, среди которых были и мужчины, и женщины, и даже дети. Все они с благоговейным трепетом совершали ту же верноподданническую церемонию.

Из-за многократных контактов орган обоняния нового святого, попавшего по воле рока в австралийский религиозный календарь, сизый цвет сменил на пунцовый, что привело аборигенов в еще больший восторг.