- Ой, как смешно! - воскликнула Лида.

- Что смешно, Лидуша?

- Написано смешно!

- Уж если смешно, Лидуша, то не то. Вот здесь посмотри.

И она показала Лиде первые страницы.

"Стихотворения Евгения Баратынского. Часть I. Москва. Въ типографiи Августа Семена, при Императорской Медико-Хирургичес. Академiи. 1835".

И еще Лида прочла:

"Печатать позволено с тем, чтобы по напечатанiи представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра. С. Петербургъ, 7 Марта, 1833 года. Ценсоръ Никита Бутырскiй".

- Что это? - опять спросила Лида.

- Ничего, Лидуша. Просто папа очень любит эту книгу. Это - его...

...Родители сняли эту дачу еще весной, когда никто не знал, какое будет лето.

Правда, мать говорила:

- Может, нам все же на юг махнуть? А-а? Как ты думаешь?

Это она отцу.

- Не надо, Валя! - говорил отец. - Ты же знаешь, я уеду. Мне будет спокойнее, если вы будете здесь...

- Знаю, знаю, - отвечала мать.

Лида ничего не знала. Она знала, что отец часто уезжает, но прежде он всегда скоро возвращался. На этот раз он уехал надолго и не обещал звонить, как раньше, и даже про письма сказал как-то странно: "При первом же случае напишу. Если, конечно, будет оказия".

Он уехал в мае, вскоре после того, как праздновали двадцатилетие Победы.

Удивительный это был день - Праздник Победы. Для нее, для Лиды, удивительный, и, наверно, не только для нее. Был парад на Красной площади, и много музыки, и разговоров, но не это поразило Лиду.

Мать еще накануне настаивала, почти требовала, чтобы отец надел в этот день свои медали.

У отца были медали "За победу над Германией", "За взятие Берлина", "За освобождение Праги" и еще одна - "В память 800-летия Москвы".

- Ну что ты, Валя! - говорил он матери. - Подумаешь, тоже герой! У других - ордена и то не носят. Стыдно как-то! Неужели ты не понимаешь?

- Надо носить! - говорила мать. - В такой день особенно надо носить. Не для себя самого, а вот для них! - И она показала на Лиду.

Мать была намного моложе отца, почти на десять лет. Может быть, она и верно чего-то не понимала.

Отец спорил, потом почти сдался и поехал в какой-то магазин Военторга.

- Ну тогда, Валя, хотя бы колодки, - сказал он. - Все равно, между прочим, ленты на медалях у меня не годятся. Двадцать лет как-никак...

Вернулся отец поздно. Вернулся усталый, какой-то взбудораженный и счастливый, каким Лида, кажется, никогда его не видела.

- Если бы вы знали, что там делается! - говорил он. - Сотни людей! Даже тысячи! Давятся, шумят, вспоминают, кто на каком фронте был! Друзей вспоминают - и живых, и погибших. И все, как я, дурак, за этими колодками! У меня, пока стоял там, прямо ком к горлу не раз подступал. Неужели, Валя, надо было двадцать лет прожить, чтобы про день этот вспомнить?..

Колодка, которую принес отец, оказалась маленькой планкой. На ней цвета ленточек медалей: оранжево-черная - "За победу...", красная по бокам, а внутри такая же оранжево-черная - "За Берлин", бледно-фиолетовая с синей полосой посередине - "За Прагу", зелено-бело-красная - московская, юбилейная...

Лида видела раньше такие колодки только у военных, а у таких, как отец, гражданских, никогда не видела.

Девятого мая они шли с отцом по улице, и у многих, очень у многих прохожих были такие же колодки, и даже ордена, и медали, которых Лида не знала. Отец почему-то страшно стеснялся, без конца прикрывал левую сторону пиджака, где он прикрепил колодку с боевыми ленточками, бесконечно тер нос и переносицу, чесал лоб и брови... И Лиде было радостно от того, что у нее такой отец!

Иногда ей казалось, что у отца появляются слезы. Но, видно, только казалось.

- Ты плачешь, папа? - спросила она, когда они встретили пожилую женщину с палочкой и такой же колодкой, как у отца.

- Нет, что ты, Лидуша! - сказал отец. - Наоборот!

Он и в самом деле улыбался.

Она спрашивала, глядя на прохожих:

- А это?

- "За взятие Кенигсберга", - отвечал отец. - Орден Красной Звезды. "За боевые заслуги". "Отечественная война второй степени". Орден Славы первой, да, точно, первой степени. "За доблестный труд в Великой Отечественной войне". Боевого Красного Знамени. "За отвагу". Нахимова второй степени. "За освобождение Будапешта". А это - орден Ленина. И звездочка Героя, видишь?..

- Ты все знаешь, папочка! Откуда? - вырвалось у Лиды.

Отец смутился.

- Еще бы не знать, Лидуша! Грустно только, что молодежь нынче не знает. А надо бы!

Потом, через две недели, кажется, он уехал. Да, как раз через две недели. А они с матерью перебрались сюда - на дачу.

Здесь хорошо, если бы не погода. Дача двухэтажная, тихая, теплая. Вокруг лес - густой, высокий, почти до неба. И пруд есть - там, где "Зона отдыха Фрунзенского района". Минут двадцать ходьбы от дачи. Только купаться в нем этим летом почти не пришлось...

...Днем буквально на какую-то минуту прекратился дождь и выглянуло солнце. Его не было видно за высокими елями и соснами, но оно чувствовалось, ибо светило сквозь мохнатые ветви деревьев, падало лучами и лучиками вниз, к земле, блистало мокрой хвоей и каплями только что прекратившегося дождя.

Соседи снизу вышли на участок. Кто-то с ножницами - подстригать клубнику. Кто-то с тяпкой - полоть огород. Кто-то с лопатой - клумбу готовить под цветы будущего года.

"Как у них все заранее расписано!" - подумала Лида.

И птицы развеселились - защебетали, занялись своими делами. И даже бабочки запорхали над мокрой травой, и загудели осы и мухи. И полуживые комары, оставшиеся со вчерашнего дня в комнате, ринулись к окну.

Лида распахнула рамы. Свет и тень. Солнце и стволы деревьев. Стволы разные, и лучи солнца всюду разные. На зеленых лапах елей - одни. На соснах - другие. На высохших ветках - третьи. На траве...

У кого это было? Где-то она видела такое, почти неправдоподобное сочетание яркого света и темных теней, радости и грусти, добра и зла. Где-то видела. Но где? Неужели в Третьяковке? Да, там был Куинджи. Это он.

- Погодка-то, Лидочка! - крикнул снизу сосед. - Сейчас только и гулять! Иль вот с землей повозиться!

Не нравился Лиде этот сосед. Правда, и не было вроде ничего в нем плохого, но как-то уж очень настырно он говорил о своем огороде и о земле вообще. И почему-то все время намекал Лиде, что, дескать, вот они люди простые, необеспеченные и им не до магазина, не до базара. Мол, свое-то куда дешевле.