Красота Гарты красотой, но сейчас всем хотелось спать. Хотелось всем, и все хитрили: ведь кому-то заступать на дежурство. Но мелкие страстишки действительно мелки, да и как их проявишь!

Мы заступили в наряд: Вадя - у штаба дивизиона, я ("Черт возьми, это превосходно!") патрулировал у наших ("у наших!" - назло их бывшим высокопоставленным владельцам!) замков. Вокруг горы и освещаемые фарами машин дороги, а в небе звезды и луна - холодно-реальная, безмятежная, выше нас всех стоящая.

- Спокойной ночи, товарищ младший лейтенант!

- Будь здоров!

- Спокойной ночи, товарищ лейтенант!

- Ладно. Смотри тут. А кто тебя сменяет?

Я называю кто.

- А ты чего хромаешь?

Я, верно, немного прихрамывал вот уже с месяц. В ноге что-то покалывало, иногда ее сводило, но я старался не замечать этого. Может, после того ранения в Польше? Осколки?

- Да я не хромаю...

- Ну, будь!..

И тут почему-то я начинаю думать совсем не о том - о ней. Я хочу ее видеть, хочу быть вместе...

Я не знал одного - где она? В Ризе? Наверно, там уже союзники, но не те, которых мы с ней видели, а другие. Впрочем, видимо, как раз "те" настоящие наши союзники. А другие, которые придут, - в этом еще надо разобраться. "Те" были наши, поскольку по-настоящему хлебнули всего и оказались живы-здоровы благодаря нашим - нашим пехотинцам, саперам, артиллеристам, танкистам... Другие - это второй фронт, а уж коль скоро он становится поводом для анекдотов, это не лучший признак.

Но странное дело - и говоря, и думая о "тех", никак не можешь уберечь себя от мысли: "А почему так? "Они", освобожденные из лагерей военнопленных и даже из концлагерей, сохранили человеческий вид, а как другие, наши? В Освенциме? И не только в нем. Под Фридляндом, в Ламсдорфе, и не только там? Они - мы только что видели это в Ризе - сразу же надели военную форму и ждали прихода своих, а наши, свои, лежали на нарах, и мы выносили их, нечеловекоподобных, на свет, и они умирали, не осилив радости освобождения. Умирали, получив еду. Умирали, увидев свет. Умирали, поняв, что все страшное кончилось".

Тут, не успел я еще решить для себя что-то определенное, ясное, началась дикая стрельба. Ружейная. Автоматная. Пистолетная. Взлетали в звездное небо трассирующие пули и ракеты - желтые, красные, зеленые. Каждая, имеющая свой глубокий военный смысл, - но почему их так много и все сразу?

Наши выскакивали на улицу, спрашивали о том, что случилось, и я пока ничего не мог им ответить. Выскакивали офицеры и солдаты. Выскакивали одетые и полуодетые. Выскакивали в одном нижнем. Но с оружием в руках.

А Гарта вокруг неистовствовала. И не только стреляла, а и кричала дико, восторженно орала сотнями голосов:

- Капитуляция! Капитуляция! Капитуляция!

Я слышал теперь явственно, точно, но еще не верил, хотя и отвечал нашим последним, опоздавшим:

- Кажется, капитуляция...

Наши тоже начинали палить в воздух.

- Товарищ лейтенант! Неужели? - окликнул я оказавшегося рядом Соколова.

- Да, да... - говорил он. - Кажется, всё теперь... Конец!

А стрельба, и ракеты, и дикие выкрики - все сливалось вокруг в какой-то радостно-сумасшедший рев-грохот.

- Ты чего стоишь как сыч? - Володя бросился ко мне, обнял, приподнял. - Победа, ребятки, победа!

Подбежал Вадя:

- Неужели? Ведь это!.. А тебя не сменили?

Кажется, сменить меня в этой суматохе забыли. Вадя уже свободен, а я еще на посту.

Вся Гарта бесновалась. Палила в воздух. Плясала. Откуда-то появились гармошки, баяны, аккордеоны. Солдаты постарше, не чета нам, плакали:

- Дожили!.. Дожили!..

Офицеры перемешались с солдатами, солдаты - с офицерами. Не разберешь, где начальство, где подчиненные.

Вдали слышны звуки духового оркестра. Странные, неточные звуки, вразнобой наигрывающие мелодию знакомой песни:

Белоруссия родная!

Украина золотая!

Ваше счастье молодое

Мы стальными штыками оградим!..

Оркестр с толпой солдат двигался по улице. Звуки музыки слышались всё громче. Вот они уже где-то рядом.

Я смотрел в даль улицы. Оркестр - три солдата: две трубы и барабан, величественно шел по мостовой, обрастая толпой. Гремела только музыка, а я уже бормотал про себя слова:

Ваше счастье молодое

Мы стальными штыками оградим!..

Странно, но надоевшая до чертиков в Гороховецких лагерях песня звучала сейчас совсем по-иному.

В шуме и сутолоке я услышал свою фамилию. Видно, вспомнили, идут сменять.

Я поднял над голвой автомат, махнул:

- Я здесь!

- Смотри, кто! Смотри!

Ко мне протиснулся Володя. А за ним - старший лейтенант Буньков и Макака.

- Вроде опоздали мы с Петровым... Ну, поздравляю! - Буньков неожиданно трижды расцеловал меня. - А лейтенант где? Соколов?

- Только что тут был...

- Ты иди! Я тебе на смену, - сказал Володя. - Забыл!

Мы пошли вместе с Буньковым и Макакой, не слыша друг друга, с трудом пробиваясь через толпы солдат.

- Мы вас вторые сутки догоняем, - шепнул мне на ухо Макака.

- Я сейчас поищу его. Может, он здесь, - пообещал я Бунькову, когда мы наконец-то добрались до дома, где разместился наш взвод. - Подождите минуту...

Через обвитую плющом калитку я побежал в дом. Комнаты пусты - и первая, и вторая, и третья. Конечно, сейчас все на улице. Я обежал комнаты первого этажа и вспомнил: может, на втором? Соколов, Заикин и старшина батареи обосновались там. По мраморной лестнице поднялся на второй этаж. В заикинской комнате пусто. В следующей...

Я распахнул дверь и увидел лейтенанта Соколова. Он лежал на кровати с широко открытыми глазами.

- Товарищ лей...

Соколов был мертв. Рядом на кровати валялся его пистолет.

Я не ждал этого.

- Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! Убили! Убили его! - не знаю, что я кричал, бросившись вниз.

Буньков, Макака и я ворвались в комнату. Застыли у кровати.

- Эх, Мишка, Мишка... - с горечью произнес старший лейтенант. - Как же это ты...

На столе Буньков обнаружил торопливую записку: "В моей смерти прошу никого не винить. Кроме той, которую я любил и которой зря..."

Записка была не дописана.

- Вот смотрите. - Буньков протянул нам записку. - Если бы убили... Лучше бы его убили...