Но о замыслах немцев сейчас никто не думал. Нам было не до того: несколько раз немцы пытались подняться из окопов, а артиллерия наша, как назло, не переносила огонь на эти окопы, а стреляла куда-то дальше в глубь вражеской обороны.
К счастью, и вражеская артиллерия била не по нас, а продолжала садить по деревне. Деревня полыхала так ("Как там жители? Как наш незадачливый хозяин со своими ребятами?"), что в наших окопах было светло. И не только в наших. В свете пожара мы ясно видели каски немцев и их автоматы.
По ним мы и старались вести огонь. Я делал это почти наугад, хотя очень старался. И вообще карабин, считал я, малоудобная штука для боя. Может быть, правда, если ты снайпер... А так - какой же здесь прицельный огонь, когда и немцы черт знает где и самому не выглянуть как следует из окопа (гитлеровцы строчат по брустверу так, что только пули жужжат ж-ж-ик, ж-ж-ик, ж-ж-ик!), а тут еще надо без конца перезаряжать карабин.
Рядом со мной Саша. Он по левую руку, а левее от него и правее от меня - бойцы-пехотинцы. У них автоматы, и я завидую им: как ловко они стреляют.
Немцы, кажется, чуть приутихли. Даже каски их не видны в окопах. Может быть, всё? Кончилось?
Но не успел я так подумать, как Саша дернул меня за плечо:
- Или мне мерещится, или очки... Гляди! Гляди! Чепуха какая-то!
Я взглянул вперед. Нет, это была уже не чепуха. Немцы неловко выскакивали из окопов и, чуть пригнув головы в касках, шли прямо на нас. В руках - автоматы, фигурки немцев чуть покачивались, но шли уверенно...
Мне показалось, что я сейчас совсем один и все эти фигурки движутся не на наш окоп, а именно на меня. Сколько же их? Кажется, я насчитал двенадцать, но потом сбился, занятый уже другим. Я выбирал себе цели. Карабин мой лежал неудобно, и я поправил его, ловчее упер в плечо и стал наводить мушку на выбранную фигурку. Все делал так, как когда-то на учебных стрельбах.
По окопу прозвучала команда:
- Не стрелять! Ближе! Пусть ближе подойдут!
Я ничего не видел, кроме выбранной цели. А она шла и шла теперь на мою мушку. Я даже не думал, почему немцы не стреляют. Они шли с автоматами наперевес, без единого выстрела.
А фигурка, моя фигурка, все приближалась. Каска, сдвинутая на самый лоб, шинель с оторванным куском полы, чуть приподнятый погон на одном плече, ремень автомата - я видел теперь все так ясно, что боялся: палец мой сейчас нажмет курок. Но я выжидал. "Подожди! Подожди! Еще!.."
И тут я, кажется, все же не выдержал. Еще раз примерил на мушку фигурку немца - нет, теперь уже фигуру - и нажал курок.
Меня поразило все. И то, что немец, мой немец, вскинул автомат и, выставив вперед колени, почему-то упал на спину. И то, что одновременно по нашему окопу прозвучала команда "Огонь!", и вражеские автоматчики заметались по полю, падая, вставая и вновь падая. И то, что строчивший рядом со мной пехотинец крикнул мне: "Ловко ты его из карабинчика!" И то, что Саша, сначала вроде изумленный, а потом восторженный, хлопнул меня по шапке и, уже припав к своему карабину, без конца повторял: "Ведь это ты его! Вот не думал! А ты его уложил! Уложил!"
Немцы ползли и бежали назад, а я уже не стрелял, не мог, а искал своего. Неужели я его убил? А может, он просто упал? Может, он бежит сейчас назад? Или, может, он только ранен и ползет к своим? От одних этих мыслей мне стало жарко и одновременно холодно, и я уже запаниковал, вглядываясь в бегущих и ползущих назад автоматчиков. Где же он? Я уже тосковал, что не вижу его, этого фрица. Где? Не он. А может, этот? И этот не он. И не этот. И не...
Наконец я увидел его. Увидел среди тех, кто остался лежать на поле. Почему я раньше смотрел на других, которые бежали и ползли, которые спасали свою жизнь, а не на этих, у которых нет уже ничего - ни своих окопов позади, где можно укрыться, ни нас, люто их ненавидящих, ни дома, ни своей "великой Германии", ни своего фюрера, который подвел, ох как подвел их! Впрочем, им уже все равно...
Я узнал его по тому, что было всего ближе к нам, - по подметкам сапог. В зареве пожара они блестели. И по месту, где он падал навзничь. Уж что-что, а это место я помнил: и бугорок справа, с торчащей сухой травой, и клочок снега перед его сапогами, и темное пятнышко - от старой воронки, рядом с этим клочком.
Немцы отступили, но отступили не в свои, а в наши окопы.
- Приготовьтесь! Сейчас пойдем в атаку! Но предупреждаю, осторожнее!..
Это слова нашего лейтенанта Соколова. Такой же приказ отдает своим пехотинцам стоящий рядом с ним капитан.
Я никогда не участвовал в атаках, но сейчас все предстоящее кажется пустяком. После того, самого главного, что случилось. Этот немец лежит. Я смотрю на него, а он лежит.
И вот мы уже вылезаем из окопов. Саша поправляет очки. И пехотинцы поднялись. Среди них я вижу Володю и Макаку. А где Шукурбек? Ах вот он. Оказывается, Шукурбек был не слева, там, где Саша, а справа. Там еще пехотинцы. Значит, нас много. И очень много!
Соколов - между мной и Сашей. В руке у него пистолет. Мне кажется, что рука его чуть дрожит, или он просто спотыкается на неровном поле.
- У них гранаты, не беспокойтесь, - говорит он на ходу Саше.
- У кого? - переспрашивает Саша.
- У пехотинцев...
Немцы молчат. И окопы их, наши окопы, будто замерли. Только по-прежнему горит за нами Подлесье, впереди, в глубине немецкой обороны, нет-нет вспыхивают сполохи огня.
Мне кажется, что лейтенант Соколов придерживает нас, пропуская вперед пехотинцев.
- Не спешите! Медленнее! Не спешите! - бросает он на ходу.
Но мы уже все равно рядом с окопами. Немцы открывают огонь, но довольно чахлый. Крики "ура" ("ура" кричу и я) заглушают их выстрелы.
Пехотинцы действительно бегут впереди нас. Они уже в окопах. Слышны крики и выстрелы, когда мы подбегаем туда. Саша скатывается в окоп. Он хлопает какого-то немца по голове прикладом. Стреляет Соколов. Рядом со мной ни одного немца. Только наши пехотинцы, и Соколов, и дальше Саша. Других наших я не вижу. Некогда. Я пытаюсь пробраться по окопу туда, куда стреляет Соколов, - там немцы. Их двое. Но вот уже один падает, а другого валит кто-то из пехотинцев.
- Всё! - говорит Соколов, снимая шапку и вытирая рукавом шинели лоб. Волосы его растрепаны, и я вижу, как горят его глаза.