Вежливый Шукурбек, видимо, сообразил, что и в самом деле завел разговор не на подходящую тему и, чтобы как-то исправить положение, добавил:
- Сейчас война, конечно. И у нас, наверно, с едой трудно. Из дома пишут, что мужчин не осталось. Одни женщины остались да ребята остались... Ты прав, Макака. Не буду!
- Ничего, ребятки! Прошу не хныкать! - произнес Володя и хлопнул Шукурбека по плечу так, что тот покачнулся.
- Не надо так, Протопопов, - попросил Шукурбек, с трудом произнося Володину фамилию. - Зачем ты так?
Улицы Лежайска пустынны. Поляков мало, да и наши военные встречались не часто.
- Я все хочу спросить тебя, - начал Саша со своей любимой фразы, как ты думаешь, фронт далеко отсюда?
- Кто его знает - наверно, не близко...
Макака поддержал меня:
- Какой тут фронт! Сам видишь.
- Вас волнует, ребятки, фронт, а меня закусон! - продекламировал Володя.
Вдоль улицы-аллеи, по которой мы шли сейчас наобум, высились могучие каштаны. Припекало солнце, по голубому небу плыли мирные, нежные облака. На большом двухэтажном здании мы без труда разобрали надпись: "Bursa Gimnazyjna"*.
_______________
* Гимназия (польск.).
- Забавно, как во времена Помяловского, - сказал Саша. - Бурса!
Оказалось, что мы совершили почти круг по улицам города и вышли туда же, откуда начали свое путешествие, - к вокзалу. Кухня дымила вовсю, пахло обедом. Но только пахло.
- Гуляйте, славяне. Гуляйте. Еще полчасика. Зато обед будет особый с фронтовой нормой, - обрадовали нас.
Про фронтовую норму - сто граммов водки, а сейчас, по зимним временам, - сто пятьдесят граммов, мы уже слышали, но не думали, что они ждут нас здесь, в Лежайске.
- Значит, недалеко, раз водку будут давать, - обрадовался Володя не то близости фронта, не то обещанной норме.
- Пошли и правда погуляем. Центра мы так и не видели, - подтвердил Саша.
Пошли к центру, хотя и не знали, где он находится. Ориентировались по высокой макушке костела, которая хорошо была видна со всех сторон.
- Где костел, там и центр, - пояснил Саша. - Пошли!
Саше я привык верить с первого слова. Он много знал, и, может быть, я даже завидовал ему.
- Веди, Иван Сусанин, - согласился Володя.
Каких все-таки разных людей собрала война. Вот Саша - умный, тактичный и честный в суждениях. Не будь войны, мы, возможно, так и не познакомились бы друг с другом, хотя и ходили в один Дом пионеров. Выросли бы, разошлись в разные стороны и никогда бы не встретились. А сейчас дружим, хотя я вовсе не такой, как Саша.
В первый год нашей службы в армии Саша больше всех отсидел на "губе" и наряды вне очереди получал чаще других. И не из-за себя. Саша вступал в любой спор и разговор, когда ему что-то казалось несправедливым. Придрался сержант или старшина к курсанту, придрался ни за что, - Саша тут как тут. Приказ командира - закон, но для Саши эта формула существовала только в одном понимании: справедливый закон. И нередко было так, что тот, кого защищал Саша, отделывался простым замечанием, а Саша, вступившийся за него, шел на "губу" или отправлялся чистить уборную - самое незавидное дело. И все же постепенно Саша завоевал авторитет. Как раз тем завоевал, что был прям и честен и не боялся оставаться таким всегда и во всех обстоятельствах. Он стал даже комсоргом.
И у Володи был авторитет. Его любили за простоту и балагурство, за силу и... не знаю, за что еще.
А я? Я тоже немало отсидел на гауптвахте и тоже получал наряды вне очереди, а потом стал приличным курсантом, но не обладал и долей того авторитета, который был у Саши. А если и был у меня сейчас какой-то авторитет, то он - часть Сашиного. Все знали, что мы дружим, и дружим крепко. Одни шутили: "Три мушкетера!" Другие: "Святая троица!"
И с Сашей, и с Володей я чувствовал себя легко и просто.
А впрочем, разве только с ними? Я не представлял себя сейчас не только без Саши и Володи, но и без Шукурбека, без Макаки - Вити Петрова, без других ребят, с которыми свела нас война.
Пожалуй, раньше я никогда не присматривался так к людям. Люди были разными, и я принимал их всегда такими, какие они есть. Но, может быть, именно теперь я подумал, что разные люди - это разные человеческие качества внутри каждого человека. Наверно, нет людей целиком хороших или целиком плохих. В каждом человеке есть и хорошее, и плохое, и всякое. И уже от самого человека, если он - человек и умеет управлять собой, зависит, какие качества в нем берут верх...
Звуки траурного марша мы услышали издали, не успев дойти до центра города. Марш был знакомый с детства, когда по Москве еще ходили похоронные процессии - могучие белые катафалки и белые лошади с траурными попонами. Когда-то мальчишками мы бегали за этими процессиями и порой сопровождали их через весь город до крематория или кладбища.
- Хоронят кого-то. Пойдем посмотрим, - предложил Володя.
Мы действительно бросились на звуки музыки, как это делали четыре-пять лет назад в Москве.
- Марш-то шопеновский, - сказал на ходу Саша. - Может, кого из поляков?..
- А почему ты считаешь, что шопеновский?
Я не знал, что этот марш шопеновский, и вообще не предполагал, что Шопен писал траурные марши, но признаться Саше в своей музыкальной серости не решился.
Мы спешили и вскоре оказались на площади возле костела. Хоронили не поляка, хотя за полуторкой с открытыми бортами, на которой без гроба на хвойных ветках лежал покойник, вслед за военным оркестром шли рядом с нашими командирами польские офицеры и многие поляки в штатском. Лица покойника я издали не разглядел, но форму на нем увидел. На медленно двигающейся машине лежал наш офицер, с крутым белым лбом и темными волосами. Ветерок развевал его волосы, и шедшая рядом девушка в гимнастерке несколько раз поправляла их рукой.
Процессия осторожно огибала скверик, где по кучам свежевырытого песка угадывалась открытая могила.
Когда мы подошли ближе, машина остановилась у входа в сквер.
Звуки марша стихли. Вдруг над площадью зазвучала необыкновенная мелодия. Я никогда еще не слышал такой музыки и невольно обернулся в сторону костела. Это был не оркестр, а какой-то один могучий инструмент, изливавший величественную скорбную мелодию. Казалось, что поет само здание костела - высокое, темное, загадочное в своей одинокой недосягаемости. Тоскливые и одновременно торжествующие, раздирающие душу и успокаивающие, нежные и громовые звуки вырывались из дверей и окон костела, гремели где-то под его сводами и потом заполняли площадь.
