- Что я говорил! Наши сорокапятки! Работают батарейцы! - Мой сосед чуть не запрыгал от радости.
Мотоциклисты рассыпались по дороге. Их задерживали впереди идущие танки и бронетранспортер. Впрочем, уже не идущие. Головной танк сполз на обочину и, ревя, завывая, будто в истерике, крутился на одной гусенице. Два других еле заметно дергались, стараясь обойти первую машину.
На дороге творилось непонятное. Грохотали выстрелы. Надрывно, со скрипом и скрежетом гремел от ударов снарядов металл. Трещали мотоциклы и очереди автоматов. Столб дыма с огнем взметнулся над бронетранспортером. Немцы орали, отдавая команды, орали, когда рядом рвались гранаты.
- Ниже голову! Ниже! Видишь, по нас садят!
Я слышал эти слова соседа и нагибал голову, но в грохоте и суматохе боя толком не понимал, откуда и кто стреляет по нас.
Тут меня окликнули, как мне показалось, справа. Я обернулся, инстинктивно обернулся не вправо, а назад, и вновь услышал:
- Давай сюда! Только ползком, осторожнее!
- Кого? Меня? - переспросил я.
- Да, тебя, тебя! Давай! Осторожнее!
Я схватил винтовку, выскочил из нашего окопчика и обернулся назад к соседу:
- Зовут вроде...
- Ложись, балда! Вот человек! - что было силы закричал красноармеец, и я плюхнулся прямо в какую-то лужу. В ту же минуту рядом свистнули пули. Неужели это в меня?
Я пополз по мокрой земле и возле заднего окопа вспахал ее стволом винтовки. И верно балда! Что бы сразу сообразить! А то вытянулся как памятник!
Перевалившись через бруствер окопа, откуда меня звали, я скатился к ногам того самого старого плановика, с которым утром шел по Ленинградскому шоссе. Он помог мне подняться на корточки и сказал с мягким сожалением:
- Нельзя же так. Рисковать так нельзя. Давай вместе, только осторожно.
Мы поползли еще дальше назад и потом в сторону, к кладбищу.
Кладбище было на самом бугре, и там тоже находились наши. Сейчас я видел их ясно. Несколько бойцов стояли во весь рост на тропинке, прикрытой с двух сторон, словно специально от немцев, естественными холмами с могилами и кустарником.
- Кто звал меня? - спросил я на ходу, пока мы еще не добрались до кладбища.
Старый плановик промолчал. Видно, не расслышал...
Отец лежал на мокрой тропинке, без шапки, в расстегнутой телогрейке, откинув правую руку. Почему руку, когда кровь заливала его живот, - я ничего не понимал в эту минуту.
- Ты? Вот... - сказал он, глядя на меня неестественно большими глазами, и повторил: - Вот... И тебе крещение. А мальчишку жалко... Не удалось... Вот какая штука. Страшно... Только головка... В шапке... Без тела... и рот раскрыт. Прямое попадание... Ты что?.. Не волнуйся! Я буду жить. Буду! Только пить мне не давайте. Нельзя!.. - и застонал, сжимая губы.
Рядом со мной стоял командир батальона.
- Что делать? А? - Я схватил его за рукав.
- Ничего, дружок, все будет хорошо. Сейчас принесут носилки и узнаем насчет медсанбата. Если далеко, возьмем у артиллеристов машину. Ты поедешь с отцом.
- А как же там? - Я показал в сторону боя.
- Что значит - там! - вспылил комбат. - Сказал, с отцом поедешь! Понятно, с отцом! И точка.
- Да я не про то...
- А я про что! - резко сказал комбат. И потом уже мягче: - Немцев отбили. До утра, по крайней мере. Обидно, - вдруг добавил он. - Когда туда бежал, ничего, а тут накрыло...
Мы долго плутали в санитарной машине по окрестным дорогам, но медсанбата так и не нашли. Повязка, сделанная отцу у кладбища, окончательно промокла, и мне было больно смотреть на него. Отец дышал тяжело, с хрипом и свистом, и от этого становилось совсем не по себе.
- Ты не думай... Я правду тебе говорю... - бормотал он. - Понимаешь, сущую правду... Я буду жить... Буду... А ты мать береги!.. Очень прошу... Ведь я, ты знаешь, виноват перед ней... А ты... Ты молодец... Мальчишку жалко... Мерзавцы... Изверги... По мальчишке из танка... Какая штука...
- Надо что-то делать! Так же нельзя! - Я подбежал к кабине шофера, когда машина забуксовала на развилке проселочных дорог. - Надо врача найти!
Шофер вылез из кабины, глянул в кузов на отца:
- Может, в Москву махнем? Верней будет...
Вскоре мы выбрались на Ленинградское шоссе. Теперь - скорей, скорей! Только бы скорей добраться до города!
Отца похоронили лишь на пятые сутки. Мог ли я думать, что похоронить человека так трудно? Вдвоем с сослуживцем отца, которого я чудом встретил на улице, мы четыре дня ездили по кладбищам. Четыре дня нас водили за нос и надували, прежде чем мы поняли: ни здравый смысл, ни деньги не спасут положения. Три буханки хлеба, две поллитровки, месячная продовольственная карточка - и все было завершено.
Мы похоронили отца на Немецком кладбище. На Немецком, среди сотен похороненных там людей с немецкими фамилиями, лежал теперь человек с фамилией русской, погибший от осколка немецкой мины. Правда, у этого кладбища есть и другое, не немецкое название: Введенские горы...
Прошло несколько дней. Я окончательно понял: все надежды мои на возвращение в армию рухнули. Наших я не нашел, хотя искал двое суток. В военкомате меня и слушать не хотели. На сборном пункте, откуда уходил наш особый батальон, сказали малоутешительное: батальон здорово потрепан, а оставшиеся бойцы влились в действующую армию. Если бы я не забыл свою винтовку там... Да, тогда все было бы иначе.
Я вернулся в типографию. Вернулся, чтобы не болтаться без дела. Сидеть на шее матери я не мог.
Мать, хотя и не работала, сдавала кровь на донорском пункте и получала за это особую карточку и дополнительный паек.
По ночам мы опять дежурили на крыше. Немецкие самолеты по-прежнему ночами рвались к Москве. Они шли на город большими массированными группами по сто, двести, а иногда и триста машин. Их били возле Москвы или, как говорилось в сводках, на ближних подступах к Москве, били и в московском небе. Били, сбивали, отгоняли. Недобитые "юнкерсы" и "хейнкели" сбрасывали бомбы на окраинах города и в дачном Подмосковье. В том самом Подмосковье, где журчали тихие речки, шелестели листвой леса, где каждый год отдыхали люди. За несколько месяцев войны бомбы перепахали эту землю.
В нашей типографии печатались необычные газеты и листовки для оккупированной территории: смоленская - "Рабочий путь", брянская "Брянский рабочий", калужская, районные газеты. На каждой из них рядом со словами: "Смерть немецким оккупантам!" стоял гриф: "Прочти и передай товарищу".
