- Собирайся скорее... Возьмем... Конечно, Николай Степаныч!
Николай Степанович начал отказываться, но я уже снял со шкафа его чемодан:
- Складывайте! Обязательно!
Чемодан Николая Степановича стоял в машине, когда я вдруг вспомнил: ведь я так и не получил комсомольский билет в райкоме. Как же я уеду? А в типографии как? Ведь я работаю. Просто сесть в машину и удрать вместе с родителями?
- Мам, я сбегаю в райком, а после в типографию, - сказал я, сгорая от стыда. Как же я не подумал об этом раньше?
Я убежал, даже не дослушав ее возражений.
В райкоме комсомола было людно и шумно, как на вокзале. Открытые двери кабинетов и комнат, забитые парнями и девушками лестницы и коридоры. Все суетятся, кричат в телефонные трубки и друг другу, что-то доказывают, что-то объясняют, о чем-то просят. Но уже через несколько минут я понял, что это не предотъездная суматоха. Люди уходили на фронт и в истребительные батальоны, получали задания и какие-то документы. Здесь же выдавали винтовки и пистолеты, гранаты и бутылки с горючей смесью, плакаты и брошюры. После замерзших московских улиц, где даже на перекрестках я не встретил ни одного милиционера, все, что происходило в райкоме, вселяло надежду.
Я побывал уже в нескольких комнатах, объяснял, но все безрезультатно.
- Тебя вызовут, когда будет нужно, - сказали мне в одной из комнат.
- Без бюро райкома билет не получишь, - сказали в другой.
- Раз уезжаешь, ничего не поделаешь, - сказали в третьей.
- Слушай, не мешай работать! - прикрикнули в четвертой.
Я решился на последний отчаянный шаг - прорваться в кабинет с надписью "секретарь райкома".
Дверь была открыта. В нее беспрерывно заходили какие-то люди - с оружием и с бумагами.
Мне повезло. Когда я вошел в кабинет, секретарь райкома как раз вручал комсомольский билет маленькому парню в белом маскхалате. За спиной у парня висел автомат, и он стоял перед столом секретаря навытяжку, торжественный и не в меру строгий. Впрочем, и сам секретарь не был похож на секретаря: на плечи накинута телогрейка; ватные брюки, заправленные в сапоги; темные волосы над высоким лбом растрепаны, и ростом он, кажется, чуть ниже меня. А лицо красивое, хотя и усталое.
- Поздравляю, Женя! И смотри будь на высоте. Ни пуха тебе, ни пера.
- Спасибо, Геннадий Василич! - произнес парень, принимая билет.
- Какое спасибо! Не спасибо, а к черту надо говорить! - рассмеялся секретарь. - Пусть все у тебя хорошо будет. Не рискуй только зря.
- Спасибо, Геннадий Василич, - повторил парень и пообещал: - Не буду!
Как только парень повернулся к выходу, я протолкался к столу:
- Геннадий Василич, у меня тоже такое дело... с билетом.
- Подожди, подожди, сейчас, - пообещал Геннадий Васильевич. - Вот отпущу людей - и поговорим.
Пожилой, явно не комсомольского вида человек оттолкнул меня от стола и положил перед секретарем огромный, с неестественно длинным стволом револьвер:
- Вот, Геннадий Василич, обещал вам давеча.
- Это что же за музей, дядя Вася! И даже дарственная надпись? Блюхера? - удивился секретарь.
- Я с музеем этим всю гражданскую прошел, - не без обиды сказал владелец диковинного револьвера.
- Ну гражданскую, дядя Вася, это когда было, - Геннадий Васильевич с любопытством рассматривал оружие. - При царе Горохе такой пушкой...
- Кому давно, а кому и недавно. Вам-то, молодым, при царе Горохе, а нам - словно вчера это было. Берите, берите, Геннадий Василич, не пожалеете. Работает справно, и опять же удобно - с патронами просто. Проверял. Девятнадцать лет хранил как положено.
- Возьму, возьму. Не обижайся, дядя Вася, - согласился секретарь.
Он долго еще разговаривал с обступившими его людьми, несколько раз отрывался к телефону, уходил из кабинета и возвращался, потом вновь брал телефонную трубку:
- А сволочей надо расстреливать! Слышишь, расстреливать на месте!.. Как это "не могу"? Ну не можешь, тогда передай военному патрулю...
Отвернувшись к окну, я смотрел на пустынные улицы, по которым изредка проносились военные машины с бойцами и ящиками снарядов, с минометами и легкими пушками на прицепе.
Не забыл ли про меня Геннадий Васильевич? Когда у стола секретаря осталось поменьше народу, я вобрал в себя воздух и опять протиснулся вперед:
- Вы обещали...
- Да-да... Сейчас... - сказал Геннадий Васильевич. - Слушаю тебя. Подождите, ребята, а то человек давно ждет. Так, говори.
Я объяснил, зачем пришел в райком.
- А почему такая спешка? - спросил Геннадий Васильевич. - Ты что, уезжаешь?
Я хотел сказать, что да, уезжаю, но вдруг, неожиданно для самого себя, соврал:
- На фронт ухожу, и вот...
- По чьему направлению? По нашему?
Кажется, я покраснел. Сейчас меня уличат во лжи. Но идти на попятную я уже не мог:
- Нет, я с па... я с отцом ухожу...
И черт меня дернул, чуть не сказал "с папой"!
- Хорошо, сейчас посмотрим, - пообещал Геннадий Васильевич, подошел к двери и попросил: - Позовите-ка мне Светову!
Пришла девушка. Секретарь райкома поручил ей найти мое личное дело и принести ему. А я старался не смотреть в сторону секретаря, чтоб не выдать себя.
Наконец мое дело нашли, и Геннадий Васильевич стал читать его.
- Ну что ж. Видно, придется удовлетворить вашу просьбу, - сказал он почему-то очень официально, переходя на "вы". Потом, как мне показалось, внимательно посмотрел на меня и спросил: - Двадцать шестого, значит?
- Что двадцать шестого?
- Рождения.
- Да, двадцать шестого, - заметно заикаясь, сказал я.
- Лидочка, - обратился он к девушке, принесшей дело. - Пожалуйста, оформите товарищу карточку и билет и принесите на подпись. Да, и вставьте его в сегодняшний утренний протокол бюро.
Я жалел, что соврал. Ведь не скажи я секретарю райкома об уходе на фронт, я мог бы тут же действительно попроситься в армию или в партизаны. Сейчас на моих глазах направляли таких же комсомольцев, как я, и даже ростом меньше. А я получу комсомольский билет и удеру из Москвы как последний трус! Брошу работу в типографии - нужную, интересную работу - и поеду в безопасное место?
Я уже представлял, как рабочие типографии, которые сегодня рыли со мной траншеи на Чистых прудах, залегли с оружием на московских улицах и отбивают атаки немцев. Они бьются насмерть, защищая каждый дом и каждый метр московской земли, а я в это время качу с мамой и папой в глубокий тыл, где все тихо и спокойно. Нечего сказать, хорош комсомолец!
