Яростные морские волны покатились по суше, сметая все на своем пути, опустошили ее и отхлынули. Среди обезглавленых пальм, пепла и льда нашли для себя убежище немногочисленные уцелевшие люди. Солнце лишь изредка выглядывало из-за туч, и все лил дождь. Между смерчей из пыли и дыма цеплялась за существование растерянная, обезумевшая жизнь.

Человек в одном ботинке (второй потерялся) подполз к выходу из пещеры и с опаской выглянул. Других двое, лысый и с одним глазом, расхаживали снаружи. Кто-то уже разжег костер. Человек в одном ботинке увидел рядом стоножку и раздавил ее. Потом, вытянув шею, снова выглянул наружу.

— Да выходите вы, наконец, — сказал ему лысый. — Вам ничто не грозит. Идите погрейтесь.

Тот выполз из пещеры, встал и на одной ноге запрыгал к костру. Доскакав до костра, присел на корточки и, сонно покачиваясь, остался в этом положении. Чуть позже к костру подсел одноглазый.

— Вот мы и собрались, — сказал лысый.

Другие двое что-то невнятно пробурчали, выражая свое согласие. Наступило молчание, и продолжалось оно больше часа. За это время выползли из пещеры их дети. Тело одного походило на кроличье, оно расширялось книзу и, когда ребенок передвигался, не отрывалось от земли. Другой напоминал дерево: туловище — как тонкий ствол, руки — две надломленные ветки. Третий был похож на большой эмбрион.

— Надо что-то делать, — сказал лысый.

— Что именно? — спросил одноглазый.

— Не знаю. Спасти что-нибудь, — ответил лысый.

— Спасать уже нечего, — сказал человек в одном ботинке.

Они замолчали снова, и в молчании прошел еще час; слышались только вопли и визг детей, злобно царапавшихся и подталкивавших друг друга к краю обрыва.

— Дальше так продолжаться не может, хватит нам друг за другом следить, будто мы враги, — заговорил наконец лысый. — Нас ведь осталось только трое, у каждого дети, и делать что-то обязательно нужно.

— А что мы можем делать? — возразил человек в одном ботинке.

— Попробую объяснить, — сказал лысый. — У каждого из нас есть какие-то знания. Мы все это можем записать, чтобы хоть что-то оставить в наследство нашим детям. Ведь им придется начинать все заново, и то, что удастся записать, хоть немного им поможет. Вот вы например, — и он повернулся к одноглазому, — как вас зовут? Чем вы занимались? Мое имя Антонио Моралес. Я работал в порту, отвечал за погрузку и разгрузку.

— Меня зовут Сильба, — сообщил одноглазый. — Я был конторским служащим.

И они оба посмотрели на человека в одном ботинке.

— Я Андерсон. Ведал хозяйственными делами в учреждении… Костер гаснет.

— Не бойтесь, не погаснет. Подбросьте-ка еще вот это полено. Спасибо. Я, знаете ли, привык… как бы это сказать… в общем, быть организатором — ведь организатором я и был в порту. А вы, Сильба, работали в конторе и, наверно, много чего знаете — уж больше чем мы, наверняка.

— Возможно. Кое-что читал, но все по верхам. Жаль бумаги у нас нет… Можно, правда писать вон на тех грязных стеклах — я их много насобирал. Что-же, начнем…

И Сильба, задумался, устремив взгляд в огонь. Холодно, и за эту неделю у него, кажется маковой росинки во рту не было. Что-же он знает? Знает, что беду принес страшный продукт прогресса, доступного лишь немногим, и что теперь их осталось всего трое, и с ними дети, чей вид вызывает ужас, и они трое взрослых, надеются еще что-то поправить. «Нерон!» — вспомнилось ему. В свое время он видел фильм об этом римском императоре.

— Знаю про Нерона, — сказал он вслух. — Можем начать с него.

— Прекрасно! — воскликнул, заметно оживившись, Моралес. — Нерон, а за ним Христос. Хорошее начало. В каком году жил Нерон?

— Не помню. Помню только, что в одно время с Юлием Цезарем. По-моему, это было за триста лет до Христа.

— А когда был Христос?

— Тогда, когда был, я полагаю.

— Великолепно. — И Моралес что-то записал. — А что еще вы знаете? О Юлии Цезаре, например.

— Нерон сжег Рим. Юлий Цезарь Основал Империю.

— А Рим он заново не основал?

— Нет по-моему.

— Ладно, — сказал лысый. — Это не имеет значения. А о греках вы что-нибудь слышали?

— Греки жили раньше.

— Когда именно?

— За тысячу лет до Христа. Они боролись со Спартой.

— И кто победил?

— По-моему, ни те ни другие. Отсюда и выражение «пиррова победа».

— Пирр был спартанским генералом?

— Да, так и запишите.

— Готово. Но по-моему мы занимаемся не тем, чем нужно. Начать следует с естественных наук, — сказал Моралес. — Вот вы, Андерсон, отвечали за целое административное здание — вы же наверняка знаете что-нибудь об электричестве.

— Да нет, мне это было ни к чему. Сменить перегоревшую лампочку это я могу, но и только. Еще про ток знаю, он бывает положительный и отрицательный.

— А что такое электричество? — Спросил Моралес. — Как его получают?

— Как?.. Делают на заводе. А как именно, я сказать не могу. Там, на заводе есть катушки, кабели. Еще есть динамо-машины. Кстати, что это такое, динамо-машина? Нашим детям не помешало бы это знать.

— Вот вы, Сильба, были конторским служащим, — продолжал Моралес. — Скажите нам что такое динамо-машина?

— Это такие щеточки, они крутятся, и от этого получается электричество.

— А что еще получается?

— А электричества разве мало?

— Запишите, — сказал Андерсон.

— Готово, — отозвался Моралес.

— А что знаете вы? — Спросил Андерсон у Моралеса.

— Я знаю как распределять груз в трюме, или загружать холодильник, — ответил тот. — Но здесь судов-холодильников нет, да и грузов для них тоже.

— И больше вы ничего о кораблях не знаете? — спросил его Андерсон.

— Конечно знаю. Могу нарисовать корабль, знаю, как называется каждая его часть.

— Почему корабль не тонет, вот что хотелось бы узнать.

— Почему не тонет? Да потому что он пустой. Насколько я понимаю тут действует закон физики.

— Закон Ньютона, — пояснил бывший конторский служащий.

— Точно, Ньютона. Что вы знаете о Ньютоне?

— Подождите… Закон Ньютона гласит: гравитация притягивает все предметы. Этот закон имеет силу во всей Вселенной.

— И поэтому корабль не тонет?

— Нет. Не тонет он по совсем противоположной причине. Ему не дает утонуть вода.

— А что еще не дает?

— Я вам уже сказал. Закон Ньютона.

— Вот мы и подошли к настоящей науке, — сказал Моралес, быстро записывая на грязном стекле. — Что такое относительность?

— А, относительность! Относительность связана с Эйнштейном, объяснил Сильба. — Это он ее открыл. Совершил переворот в физике. Он говорил, что все относительно.

— Хорошо, — сказал Моралес и, отложив исписанное стекло, взял другое. — Все относительно. Какую-нибудь формулу на этот счет помните?

— Нет. Постойте… вспомнил. В ней говорится что свет движется со скоростью трехсот тысяч километров в минуту.

— Уверены, что в минуту? Не слишком ли это быстро?

— Нет, какраз это я помню точно.

— Замечательно. А что вы знаете из геометрии?

— Теорему Пифагора, — ответил Сильба; единственный его глаз радостно сиял.

— А что это такое?

— Это способ измерять стороны треугольника. Подождите… говорилось, кажется так… пока не записывайте… квадрат гипотенузы равен квадрату одного из катетов.

— Вы не можете это мне объяснить?

— Да, смотрите. — Сильба достал нож; это встревожило остальных; но он начал вычерчивать на обожженной земле прямоугольный треугольник. — Видите? Смысл здесь в том, что вот этот квадрат, — и он построил квадрат на гипотенузе, — равняется вон тому. — И он построил другой квадрат, на меньшем из катетов.

— Но ведь они не равны.

— Это только так кажется, когда смотришь, а математически они равны. Потому Пифагору и пришлось это доказывать.

И так продолжалось до конца дня, пока лысый не решил, что на сегодня достаточно; и утром следующего дня они собрали своих детей и под непрекращающимся дождем, в этом мире, погубленном людьми с обширными знаниями, начали передавать обрывки знаний, сохранившиеся в их собственной памяти, своим детям-уродцам, которые смотрели на них безжизненными взглядами и молча их слушали.