Я еще не надоел тебе с этим Л.? Мне он тоже осточертел. Этот человек либо корчит из себя шута, подумал я, либо он полнейший профан в химии, если серьезно верит в то, что плетет. Я потому подробно описал разговор с ним, чтобы и ты убедилась, что иного пути узнать, какую цель он преследовал, затевая всю эту историю, у меня не было. Обед тем временем подходил к концу, и Л. велел откупорить уже вторую бутылку.

«Вы только что обвинили меня в карьеризме, — возобновил я разговор, — а вам не пришло в голову, что это, мягко выражаясь, оскорбительно?» — «Правилами игры обижаться запрещено». — «Да я, собственно, и не думаю обижаться. Я уверен в необходимости нашей работы, в том, что она полезна с любой точки зрения, в том числе и с народнохозяйственной. Но вы вряд ли и сами думаете так, как только что сказали. Вы краем уха что-то слышали о нашей политике промышленного развития и теперь подчеркнуто ратуете за это «что-то». Не знаю, чего вы хотите этим добиться, перед кем угодничаете, да это меня и не интересует. Но я убежден: вы просто из желания оправдать себя не хотите признать, что развитие научно-исследовательской работы — это тоже государственная политика».

Тут Л. попытался перебить меня, но я не дал. Хватит виляний, которые он выдавал за откровенность. Ты знаешь, что я не остановлюсь на полпути, не успокоюсь, пока не доведу начатое (пусть, как ты считаешь, и необдуманно) до конца. Но на сей раз я продолжал говорить отнюдь не потому, что у меня накипело внутри, нет — теперь я был уверен, что нащупал истину. Я руководствовался не мимолетными, непроверенными впечатлениями — то, что я говорил, было итогом давних мыслей, продуманных еще дома.

«Не возражайте и не пытайтесь убедить меня в том, что вы согласны с этой политикой. Вы подходите к ней со своей меркой, крайне узкой и односторонней, чтобы оправдать в собственных глазах свое нежелание заниматься исследовательской работой, и это, разумеется, ваше личное дело. Сейчас вы скажете, что выполняете полезную работу в министерстве... Допустим. Но вряд ли может принести пользу то, что вы хотите вставить нам палки в колеса. Да это, как видите, вам и не удалось...»

Я, кажется, доконал его. До сих пор он держался высокомерно и уверенно, а теперь сник. Он наполнил бокалы, и я догадался, что он старается выиграть время. Взвешивая, идти ли ему дальше или ограничиться тем, что есть. Стыд и самолюбие, а может быть, изрядное количество выпитого вина, однако, заставили его заговорить. «Не думаю», — сказал он быстро, делая вид, будто и не прикидывал, продолжать ли разговор вообще. Я видел, каких усилий стоило ему придать своему лицу надменное выражение. На какое-то мгновение это ему удалось. Но затем лицо его вновь отяжелело, словно он чем-то был удручен. Таким он и остался в моей памяти — я пристально наблюдал за ним.

«Значит, я все-таки правильно понял вас», — сказал я. «Послушайте, — по слогам произнес он, — если вы рассчитываете на пятнадцать лет, как Карозерс, я не дам вам и двух — и вам запретят продолжать работу. Я постараюсь, чтобы было именно так».

Я промолчал. Мои подозрения оправдались. Я подозвал официанта и расплатился. Л. тоже вынул кошелек, но я не стал его ждать. Попрощался — никто из нас и не думал протянуть другому руку — и вышел на улицу. Напротив ресторанного садика, недалеко от озера, есть троллейбусная остановка. От нее как раз в это время отходил троллейбус.

Однако наша встреча этим не закончилась. Л. вышел вслед за мной, когда я хотел было перейти на другую сторону. Изо всех сил стараясь не терять равновесия (вино, видимо, подействовало на него, хотя он и не совсем опьянел), он подошел ко мне, фамильярно взялся рукой за борт моего пиджака, пристально посмотрел в глаза и сказал, что мне тоже не во всем будет сопутствовать удача. Произнося слова «не во всем», он еще крепче ухватился за борт пиджака. «Уберите руку», — сказал я тихо, но решительно, как разговаривают с пьяными.

Он оттолкнул меня. Чтобы не упасть, мне пришлось отступить. Кровь прихлынула у меня к голове, и, если бы он сделал еще хоть шаг, я бы ударил его. «Кланяйтесь своим домашним» — произнес он и поклонился. И знаешь, в голосе его я не уловил ни малейшего признака издевки, лицо его снова отяжелело, и он показался мне печальным. Я вдруг почувствовал жалость к нему. И чтобы хоть как-то не проявить ее, быстро перешел на другую сторону и сел в троллейбус. До самого поворота я видел, как Л. неподвижно стоял у остановки.

Я в точности воспроизвел тебе все, как было, дорогая, ничего не опустив и не прибавив. Знаю, какой ты строгий критик, и потому, поверь, ничего не приукрашивал.

А теперь осталось отправить письмо. Я писал его два дня подряд вечером и в пять часов утра, как позволяло время. Сейчас половина седьмого, в открытое окно видны горы.

■

Дорогой старина!

Вот это да! Хоть мы и живем в эпоху ракет, но о таком быстром ответе я даже мечтать не мог.

Это не умно, Бела, отказываться ворошить вопросы интимной жизни. Ведь того, что ты, между прочим, логически предполагаешь, в действительности не было. Ты, однако, прав в том, что охлаждение между мужчиной и женщиной может быть не только следствием ослабевших или запутанных отношений, но и причиной осложнения этих отношений. Повторяю, ты прав, но все это к нам никак не относится. Любопытно, что наши наблюдения совпадают, — я тоже замечал, что подобные конфликты встречаются довольно часто, причем помимо объективных причин, составляющих небольшой процент (партнеры не удовлетворяют друг друга), чаще всего они возникают под влиянием субъективных факторов, то есть вследствие отсутствия культуры. Твое письмо напомнило мне теорию одного моего клужского приятеля насчет эмоциональной культуры. На мой взгляд, если под этим понимать воспитание чувств, то есть умение людей владеть своими чувствами и как можно дольше продлевать период истинного счастья и интимной жизни, то эта культура, безусловно, включает в себя и культуру половых отношений. Достаточно напомнить хотя бы о том, что эмоции многобрачия без этого невозможно нейтрализовать моногамной формой отношений. Более того, только благодаря этой (двойственной, но по сути дела единой) культуре объективная необходимость моногамии может стать субъективным жизненным принципом, то есть субъективной необходимостью. Впрочем, хватит философствовать. Тем более что счастье двух людей зависит еще от многого другого, как это подтверждает и наш пример. Что же касается второго вопроса, то ты совершенно прав, старина. С тех пор как я написал тебе последнее письмо, я и сам многое понял, и сейчас мне просто стыдно, что я выискивал и находил столько лазеек и оправданий, которые могли бы меня полностью реабилитировать. Ты пишешь, что я обюрократился. Возможно. Возможно, во мне говорило уязвленное самолюбие. Теперь уже не имеет никакого значения, сколько было ревности к Л., боязни, что в случае неудачи я опозорюсь перед Кати. Я и ее унижал недоверием, как не доверял и начальству. Всем своим последующим поведением я отдалил ее от себя, а что касается начальства, то мне хотелось любой ценой продемонстрировать быстрый успех. Работа наша от этого не пострадала, так как мы шли по правильному пути, и даже мое уязвленное самолюбие не могло направить ее в другое, ложное русло; даже моя лихорадочная поспешность не могла навредить ей, отчасти благодаря моим коллегам, а отчасти благодаря моей совести ученого. И к счастью, я еще не докатился до того, чтобы аргументировать ложными выводами, — просто я боялся.

А боязнь и творчество, как видно, несовместимы. Этот страх загубил наше счастье, ведь счастье двух людей в какой-то мере похоже на творчество — для того чтобы оно жило и развивалось, необходимы обоюдное чувство, энергия, взаимопонимание и преданность. Я же заботился только о себе — и это не могла не почувствовать Кати, — замкнулся, думал только об одном: работать и работать, все остальное может уменьшить шансы на успех. Кати перестала понимать меня, затем пришла в отчаяние и, наконец, разочаровалась. Ей ничего не оставалось, как бросить меня. Но ведь по сути дела я первый бросил ее. Всякое могло прийти ей в голову: должно быть, разлюбил или надоела, а может, и я такой же, как тот, первый. Она не хотела еще раз испытать то, что уже однажды пережила. (С тех пор как я стал одиноким, я не перестаю винить себя в том, что не боролся за нас обоих, не замечал ее, жил только работой, только и делал, что твердил об усталости, раздражался по всякому пустяку... Возможно, она сама решила бороться именно тем, что ушла от меня? Или теперь она тоже думает только о себе, не рассчитывая на то, что может пробудить во мне стремление к самообновлению, которое поможет мне снова найти самого себя и найти ее?)