— Теперь он представит документальные свидетельства, и накрылась моя диссертация. Это же позор! Смерть!.. Да, Ликушка, — никому, как себе.

— Нет-нет. У него ничего нет. Все черновики по этой раковой проблеме остались у меня. Для него это был частный вопрос… И он, в сущности, не довел его до конца отбросил и пошел дальше. Он разбрасывался… Он хотел к нему вернуться, но…

Лео засунул руки в карманы брюк, переваливаясь с пяток на носки:

— Чтобы не разбрасываться, ему остается одно — уйти.

— Куда?

Лика с ужасом отшатнулась, нос заострился, лицо посерело.

— Зачем ты мне это говоришь?

— А ты все хочешь на саночках кататься? Чтобы руки чистые были.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Не бойся… Это сделает моя сестренка, своими ручками, и даже не подозревая о том. Мы его еще заколотим…

— Лео, ты ужасен.

— Да ну?

Он прошелся, играя желваками:

— Ну вот, детка, я и поймал тебя — хлоп! Зацепило? Я давно догадывался: ночью и днем — только о нем.

— Дурак ты… и даже, если в шутку… все равно — дурак.

— А ты хочешь играть в добренькую. «Бабушка, а бабушка, а почему у тебя такой большой рот?» Я человек прямой, я люблю прямо…

— Ты — злой.

— Да, а он святой, добренький! Он хочет бессмертия — не для себя? Предположим. Бессмертие индивида. А к каким это последствиям приведет, как это отразится на всем виде хомо сапиенс? Ему плевать! Демагогия. Да, я хочу бессмертия для себя и, если угодно, для тебя, но я не хочу ханжить и прикрывать эту страстишку марципаном. Один бог знает, какие фантастические мутации в ближайшие тысячелетия даст человеческий мозг… Бессмертие — это все равно за счет кого-то. Даже если ты будешь сидеть на Олимпе и питаться акридами-то ведь они тоже живые. Живые! Даже если ты будешь утолять свой аппетит не говядинкой из консервной банки «завтрак туриста», а потреблять синтетическую пищу из сине-зеленых водорослей или планктона-то ведь это тоже — живое. Хоть и одноклеточное. «Цыплята тоже хочут жить»… Я по крайней мере говорю прямо: хочу бессмертия для себя и, если угодно, для тебя, — я тебе и обеспечу его. Это дело уже запатентовано. Не будем играть в черненьких и беленьких.

— Я уже ни в кого и ни во что не хочу играть. Мне часто просто хочется умереть… Но и это, очевидно, я не могу… я и на это не способна. — Лика раскинула руки-плети.

— Ну зачем так-то?.. Ты ведь, чай, теперь удостоверилась в его гениальности саморучно… Может быть, даже тешишь себя, что он принесет тебе венец мадонны с лазерными лучиками. Бессмертие на тарелочке с золотой каемочкой… А! Что же ты не бежишь к нему? — Повел глазами по комнате. — Небось он уже здесь побывал, причастился?!

— Может быть, и был, — сказала монотонно и тупо.

Лео присел на валик кресла, притянул Ликину голову, почесал ей затылок:

— Ладно тебе. Был-не был — не суть важно. Тут не надо быть Вольфом Мессингом — дело твоих рук. Но… помни — это уже без дураков, — если ты с ним встретишься хоть раз — ноги моей здесь не будет… Ловите с ним Журавушку… Да и он не совсем уж чокнутый. Надо быть совсем… чтобы простить тебе… что ты вызвала его оттуда лишь спустя три года… это запоздалое рандеву по мимолетному бабскому капризу… Да к тому же и сестренка его уже подсекла намертво и уже не отпустит. Что же касается наших с ним деликатных отношений, могу сказать одно: дуэль продолжается… по лучшим правилам рыцарских времен — кто кого. Это даже привносит в наши будни некоторую экстравагантность… Ну ладно, будет… Вытри слезки-то… Тут мы с друзьями собираемся отметить докторскую, очень хочу, чтобы ты была… была, как всегда, украшением бала… А?

Лика слабо шевельнула головой, и даже непонятно было — «да» это или «нет».

Констанца тянула Дима за руку по крутой лестнице вверх. Она бежала, как школьница на выпускной бал.

И так это было стремительно и озорно, что спускавшиеся им навстречу девушки-лаборантки озадаченно посмотрели на свою начальницу.

На третьем этаже перед дверью, обитой черным дерматином, Констанца остановилась, и Дим прочел: «Лаборатория мозга».

Она села за свой стол с голубоватым кувшином. Из кувшина торчали веточки ольхи. «Из Пещер», — подумал он. Такие кусты всегда лезли в его окна. В кувшине дремало солнце. Размашистым и мягким, все таким же озорным жестом она предложила сесть в одно из кожаных кресел.

Констанца и Дим только что отвезли детей в детсад и примчались еюда на такси. Сюда — в лабораторию мозга, которую Констанца, оказывается, возглавляла уже два года и была ни больше ни меньше как доктор биологических наук.

— Когда ты все это успела, Ки?

— Ха. Я и не то еще успела.

Констанца стояла, закинув руки за голову, в солнечной ряби. Это не означало ничего, кроме того, что она счастлива. Счастлива тем, что он — с ней, и еще тем, что у нее есть какой-то сюрприз, который она «давно» припасла для него и сегодня, наконец-то, сможет его «обнародовать».

Он смотрел на нее и не мог преодолеть зыбкого чувства ирреальности будто все это происходило не с ним или нe в этой жизни. И не мог пересилить в себе какого-то непонятного упрямства: хотел он быть с ней лишь бы назло той? — да нет, просто потому, что от нее шло такое человеческое, родное тепло, потому что его дети были и ее детьми, что в них на веки вечные, сколько будет стоять мир, скрестились они, и это нерасторжимо, потому что он уже когда-то — хотя и не знает об этом — вдохнул в нее свою любовь, свет, который она отражает сейчас, потому что в ней есть что-то очень похожее на него. Ему даже кажется в эту минуту: когда он смотрит в ее лицо, словно он смотрит на самого себя — в зеркало. И ему кажется, что она похожа на него больше, чем он похож сам на себя, и это не бред — это действительно так, как ему кажется.

Она протянула ему руку, и они пошли сквозь залы.

В комнате, куда они вошли, Дим сразу увидел виварий с белыми мышами. У одной из головы, поблескивая, торчала диадема из золотых электродов с шариками на концах. Констанца отодвинула дверцу, и рубиноглазая царица, поводя хвостом, как шлейфом, доверчиво взошла на ее ладонь, живо обнюхивая все ее бороздки, подергивая усами.

— Эта коронованная мерзавка и не подозревает, что она — первое на планете бессмертное существо, во всяком случае, сотворенное руками человеческими.

Дим принял венценосную тварь из рук Констанцы.

Смотрел восхищенными глазами то на мышь, уютно умостившуюся на его ладони, то на Констанцу.

— Да… — произнесла та с некоторой небрежностью, — она пережила уже сто пятьдесят шесть поколений своих сверстниц… А ведь это твоя мышь!

— То есть? — спросил Дим с известной долей подозрительности.

— Ты ее создал на шестой день творения, — улыбнулась Констанца, — Нет, серьезно, совсем серьезно. Ты принес ее за несколько недель до своей смерти и сказал; «Бессмертна, как Ева до грехопадения, — во всяком случае, по-видимому, переживет нас». Ты успел объяснить мне, что в каждой бусинке ее диадемы — свой генератор, установленный на твердой волне, и каждая из них контролирует одну из клеток сетчатой формации мозга…

И выходило так, что эта мозаика волн каким-то образом блокирует инволюционные команды генного аппарата, идущие через сетчатую формацию в гипоталамус… Тогда она уже прожила три своих жизни! Ты говорил еще, что сами генераторы питаются от живой батареи — от самой мыши.

Дим арлекинскивскинул кустики рыжих бровей, с неодолимым удивлением разглядывая творение рук своих, о котором он даже ничего не ведал.

— Но почему же, Ки… почему ты сделала из нее, из этой вонючей мерзавки, будь она трижды бессмертна, музейный экземпляр, всего лишь памятник в мою честь? Почему ни шагу дальше?

Нежное и горестное прошло по лицу Констанцы:

— А ты не думаешь, что природа по прихоти своей лишь только твоему мозгу даровала право создать расу бого-человеков?

— Ты мне льстишь.

— Отнюдь. Ты тут ни при чем… Ты, может быть, обратил внимание, что у меня… у нас в прихожей стоят бронзовые часы под стеклянным колпаком?