— Уточните и немедленно доложите подробно, в чем дело. Меня вызывает Конев. — Командарм бросил трубку.

Действительно, что же происходит? Тут мало было уточнить сами факты. Следовало их оценить и сделать какие-то прогнозы. Собрав сообщения из дивизий и полков, я уяснил, что артналета как такового не было. Хотя бой и разгорелся внезапно, но сила огня нарастала постепенно: сначала гитлеровцы начали стрельбу из автоматов и пулеметов, довольно сильную. Потом их поддержали минометы. За минометами вступила артиллерия разных калибров. Нет, это не было похоже на шквальный артналет, за которым может последовать ночная разведка боем или какая-нибудь частная операция с целью улучшить занимаемые позиции. Собственно, у врага, как мне казалось, не было ни оснований, ни необходимости, ни возможности начать сейчас наступление. Да и полученные с передовой сообщения подтверждали, что фашисты сидят в своих окопах и попыток атаковать не делают.

Чтобы выяснить намерения врага, думал я, следует дать ему возможность проявить полную инициативу и ничем не провоцировать его активность. Приняв решение, я позвонил по телефону командующему артиллерией корпуса полковнику Дубову и отдал распоряжение:

— Немедленно прекратить огонь из всех видов оружия. На огонь противника не отвечать. Усилить наблюдение на переднем крае.

Едва я начал дублировать это распоряжение командирам дивизий, как телефонистка вновь разъединила меня. Спокойный голос Конева со знакомыми интонациями приказал:

— Товарищ Бакланов, доложите обстановку в полосе корпуса.

Зная, что командующий фронтом не любит многословия, я кратко доложил о происходящем и о принятом мною решении, подчеркнув, что все войска корпуса в боевой готовности и управление не нарушено. После короткой паузы Конев ответил:

— Решение одобряю. Будем ждать.

Потом опять короткая пауза и:

— Вы сами-то где?

Скажем прямо, вопрос застал меня врасплох: из-за непрерывных телефонных звонков, начавшихся буквально в ту минуту, когда меня разбудила артиллерийская канонада, я не только не успел одеться, но все еще продолжал лежать в постели. Однако постель моя находилась в двух шагах от рабочего места, и я с довольно чистой совестью ответил командующему фронтом:

— Я на командном пункте.

— Добро, — заключил разговор маршал.

Прошло три-четыре минуты. Наша артиллерия замолчала совершенно. Немцы продолжали стрелять. Однако минут через десять — двенадцать начал стихать и огонь противника. После минутной паузы одиноко рявкнула гаубица крупного калибра, а затем наступила тишина, полная, мертвая. Текли минуты, и это полное отсутствие звуков вдруг породило тревогу, еще более острую, чем отзвучавшая канонада. Я оделся и вышел на улицу.

Но ничего не происходило. Только над линией фронта, брызгая огнем, висели осветительные ракеты, взлетавшие то с нашей, то с немецкой стороны.

Звон наступившей тишины перестал ощущаться, тревога исчезла. Все кругом выглядело так, как вчера и позавчера и позапозавчера. Будто ничего и не было. В чем же все-таки дело?

Ко мне подошел живший рядом начальник политотдела полковник Волов, На его лице я прочитал тот же вопрос: что случилось? Ответ следовало искать в войсках, находившихся на передовой.

Зайдя с Воловым в дом к начальнику штаба корпуса полковнику Ф. Г. Миттельману, мы приказали разослать офицеров штаба и политотдела в войска с заданием собрать исчерпывающие сведения о том, что произошло.

— Соберите также сведения о потерях и расходе боеприпасов всех видов, добавил я, обращаясь к полковнику Миттельману. — Командарму я доложу сам.

Утром картина ночной дуэли прояснилась, и оказалось вот что.

Предыдущей ночью два немецких разведчика пытались приблизиться к нашей линии обороны на левофланговом участке, который занимал один из батальонов полка Рогова, входившего в 58-ю гвардейскую стрелковую дивизию генерал-майора В. В. Русакова. Разведчики были убиты, а трупы их остались лежать на нейтральной полосе. На следующую ночь командир роты того же левофлангового батальона (фамилия его уже забылась) послал трех своих бойцов забрать у убитых документы, хотя я и сомневаюсь, что у разведчиков могли быть какие-либо документы. Это была личная инициатива ротного командира. Случайно или не случайно, фашисты засветили на этом участке ракеты, обнаружили наших людей и открыли по ним автоматный и пулеметный огонь. Тогда наш командир роты прикрыл отход своих бойцов огнем пулеметов.

А дальше началась настоящая цепная реакция: гитлеровцы ответили минометами, по минометным батареям шарахнула наша артиллерия, фашисты не остались в долгу и тоже ударили из пушек. Так и разгорелся настоящий огневой бой, начатый противником и поддержанный нами, хотя это отнюдь не входило ни в чьи планы. Причина была одна: не выдержали перенапряженные нервы.

Но в армии существуют приказы и дисциплина, которые, как и во многих других случаях, в этот раз оказались в состоянии прекратить артиллерийскую истерику. Однако эта ночная дуэль обошлась нам дорого: несколько убитых и не один десяток раненых, не говоря уже о том, что было израсходовано немало боеприпасов всех видов, — вот цена нервного срыва, вызвавшего огневой бой.

Конечно, как у каждой медали, здесь тоже была своя оборотная сторона. Во-первых, мы получили возможность проверить, какие рубежи, участки и цели были пристреляны фашистами. Во-вторых, наш ответный огонь, по-видимому, нанес тоже немалый ущерб врагу, так же, как и мы, растратившему порядочно боеприпасов. Но… но утром мне пришлось выслушать от командарма отнюдь не поздравления и слова благодарности. Должен сознаться, что генерал А. С. Жадов порой был щедр на сердитые, горячие слова. Однако в данном случае он имел все основания обрушить их на мою голову.

Наконец мне и другим командирам корпусов — генералам Родимцеву и Лебеденко — стала известна задача нашей армии в наступательной операции, подготавливаемой 1-м Украинским фронтом. Армии предстояло наступать в составе главной группировки фронта с задачей прорвать оборону противника на участке Дольне, Метель протяжением 13 километров, нанося главный удар в общем направлении Стопница, Буско-Здруй, Пинчув, Щекоцин, Ченстохов. Теперь командирам и штабным работникам надо было провести сложнейшую работу по изучению рубежей обороны противника в своей будущей полосе наступления. У нас имелись карты аэрофотосъемок этих рубежей, охватывавшие большую территорию, вплоть до реки Одер. Но карты картами, а нужны были самые свежие и точные данные с переднего края. Немцы ведь тоже не сидели это время сложа руки, в их обороне могли произойти не предвиденные нами изменения.

По всей полосе наступления мы организовали сотни наблюдательных пунктов, как правило выдвинутых в первую траншею. Я не мог довольствоваться донесениями разведчиков и сообщениями командиров и нередко, переодевшись в солдатскую шинель, повесив на плечо автомат и прицепив, как это делали бывалые солдаты, котелок к поясному ремню, пробирался на эти наблюдательные пункты. Обычно со мной отправлялись кто-либо из командиров дивизий и командующие артиллерией, а позже — кто-нибудь из командиров — танкистов и саперов. Это все были, так сказать, заинтересованные лица, те, кто должен был обеспечить успех первого наступательного броска.

Как-то мы тихонько пробирались по узким ходам сообщения, то и дело задевая плечами промерзшие глинистые стенки. Бледный рассвет неуверенно опускался на землю с посветлевшего неба. Впереди проход расширялся, образуя глиняное гнездо с небольшим выложенным заиндевевшим дерном бруствером. Там виднелась серая спина солдата, дежурившего у ручного пулемета. Когда мы подошли совсем близко, мягко ступая по влажной глине, солдат резко повернулся, не столько услышав, сколько почувствовав за спиной неосторожное движение. На бледном лице мелькнули темные впадины глаз.

— Товарищ генерал? — неуверенно и удивленно сказал он, приближая свое лицо к моему, должно быть, чтобы лучше рассмотреть. — Вы ли это?

— Да, — ответил я. — А ты что, не узнал? Стараясь скрыть растерянность, он объяснил: