Владислав Бахревский

Похороненный среди царей

Печи топили до того жарко, что князю Михаиле Васильевичу перед пробуждением вот уж третью ночь кряду снилась угольная яма. Стоит у черной, в саже, стены, кругом черно, дымно. Сам он в белом, в ослепительночистых одеждах царского рынды, оттого и неудобство. С ноги на ногу не переступить, пошевелиться боязно: сажу на себя посадишь, в горящие угли угодишь. Угли огромные! Над углями взметываются во тьму синие языки пламени, и в пламенах этих мерещится залитое кровью лицо Михаилы Игнатовича Татищева, убийцы Басманова убиенного в Новгороде по навету по его, Скопина, попустительству и греху.

В третье сновиденье князь Михаила Васильевич, набравшись мужества, спросил-таки убиенного:

- Чего тебе, Татищев, надобно?

И тот, колеблемый угарным воздухом, наклонился, завел руки под самый низ кострища, черпнул полной пригоршней и принялся пить огонь с горящих ладоней, и глядел на князя белыми, как у сваренной рыбы, глазами.

- Не я тебя убивал! - закричал на Татищева Скопин. - Мои руки чисты.

И показал руки.

Призрак засмеялся, и было видно, как падают с его губ длинные капли горящей смолы, так льется слюна из пасти бешеных собак. Скопин поглядел на руки свои, а в ладонях доверху - кровь.

- Неправда, - сказал князь Михаила и пробудился.

И горько ему было. Пожелал он, пожелал смерти Татищеву, за того же Басманова, за подлый нож в спину, но пожелал не умом, не сердцем, а так, в мимолетной в стыдной минуте ревности. У каждого ведь человека мелькают в голове дьявольские промыслы... Ангелы, слава Богу, на страже, тотчас и обелят черное.

Скопин с тоскою озирал опочивальню. Не стены ли навеивают сон? Здесь отдыхал от своих кромешных дел царь Иоанн Грозный. Переменить бы спаленку, да - Господи! - разговоров не оберешься.

Тело было липкое от пота, но мерещилось, что это кровь.

"Михаила, - снова закрыл глаза Скопин, - тезка!

Мог ли я умолчать о доносе на тебя? Сколько измены!

Кругом измена!"

Слова полуправды не развеяли смертной тоски, сосущей сердце. Донос можно было огласить перед митрополитом Исидором, за четырьмя стенами, а огласил его Михаила Васильевич посреди Великого Новгорода, при стечении всего народа. Татищев отправлялся в поход на тушинского воеводу Кернозицкого, под Бронницы, чтобы не дать лихим людям пустошить новгородскую землю. И вдруг сказано: ведет сей полк силу Новгорода, чтобы переметнуться на сторону Вора.

Был, был грех, возревновал Скопин к будущей славе Михаила Игнатьевича. Всего и хотел - оттеснить на время. Проклятый! Проклятый дьяк Телепнев! Он-то и нашептал: Игнатович де - закадычный челядник Гришки Отрепьева, спит и видит, как бы услужить своему господину.

Спрашивал Скопин народ не без игривости: мол, доверим войско ближнему человеку Самозванца- будто сам не был Великим Мечником, ближе некуда - или повременим?

А дальше был ужас. Михаила Игнатовича тянули с помоста в толпу, будто змея мышонка в утробу свою змеиную заглатывала.

И давили ногами, и пыряли ножами. Да еще рот затыкали, чтоб оправданий не слышать.

Зато хоронили краше некуда - всем городом, с рыданиями, с раскаяньем, с величавыми почестями. В обители святого Антония та горестная могила. Но как аукнулось, так и откликнулось.

Вместо мнимой измены произошла измена явная.

Убийцы Татищева, спасая головы, бежали к пану Кернозицкому. Кернозицкий же, заняв Хутынский монастырь, вдруг сам пустился наутек. Подошло к Новгороду ополчение городов Онеги и Тихвина, с тысячу человек всего, но слухи на войне тоже хорошо воюют.

Михаила Васильевич сбросил одеяло и стал босыми ногами на пол, желая, чтобы половицы были холодные - очнуться от жуткого сна. Но о князе, о спасителе всея России заботились прилежно: полы в опочивальне были теплы, вода для умывания подогрета.

"Помянуть надо Татищева! Службу заказать!"- решил князь и прильнул к морозному окошку, с удовольствием взирая на Троицкий собор. Славно проснуться в Александровской Слободе. До Москвы сто верст с четвертью. Далече Новгород Великий.

В Новгород Скопин-Шуйский приехал еще в феврале 1608 года, сразу после погибели царской рати под Болховым. Государь, уж не надеясь боле ни на русских воевод, ни на русское войско, смиря гордыню, велел племяннику сторговаться со шведами и привести в Москву шведских наемников. Переговоры с королевскими людьми вел шурин Скопина Федор Васильевич Головин. Но шведы помнили недавние царские грамоты и, прежде чем помогать, хотели, чтоб Московский царь испил полной чашей напиток бессилия и позора. Давно ли Корельский воевода князь Мосальский высокомерно выговаривал выборскому коменданту: "Хотите знать от меня, кто у нас царь и великий князь! Но государь ваш знает по нашей сказке, что у нас государь Василий Иванович всея Руси... И все ему служат, и розни... никакой нет. По милости Божией, и вперед не будет! А вы теперь, не ведомо каким воровским обычаем, пишите такие непригожие и злодейственные слова. А что пишете о помощи, и я даю вам знать, что великому государю нашему помощи никакой ни от кого не надобно, против всех своих недругов стоять может без вас, и просить помощи ни у кого не станет, кроме Бога".

Сам-то князь Скопин все еще надеялся на своих. Хотел собрать войско из новгородцев, псковичей, из многих иных северных городов, но вышло худо.

В те поры на русской земле Гора Лжи вспучилась до небес. Не только города, но и многие монастыри вознеслись на гнойнище, не ведая, что вознесение сие антихристово - Вора принимали и за Вора Бога молили. Каждый второй человек на Руси служил Неправде, ждал благополучия не от трудов, но от грабежа, насильства, от разорения соседа.

Попутал бес и псковского воеводу Петра Шереметева.

Крестьяне пришли просить защиты от тушинского воеводы Федора Плещеева, но Шереметев приказал им целовать крест Дмитрию - законному, прирожденному государю. И сам же, восхищаясь вероломством своим, послал карательный отряд грабить этих крестьян, брать их в плен за измену. Чего ради? А поднажиться.

1 сентября, опасаясь шведов, которые шли помогать Шуйскому, народ пустил во Псков тушинца Плещеева.

Через неделю бежали из Новгорода спасители России- Скопин, Татищев, Телепнев. Тайно, подло, бросив и само дело на произвол судьбы, и дружину свою, с одними только слугами. Героям выпал жалкий жребий мыкаться от города к городу. Искали надежного укрытия, а попадали с одной измены на другую. Сломя головы улепетывали от Иван-города, от Орешка, где воеводствовал Михаил Глебович Салтыков. У Салтыкова нос в хоботок вытянулся. Уж так мог унюхать переменные ветры, что самому себе ни в чем не верил, гнал из сердца даже малую приверженность, а за позывы совести наказывал свое чревоугодливое брюхо жестоким постом.

Пришлось беглецам пуститься прочь, все дальше и дальше от мятежей и недовольств, пока не очутились в устье Невы. Тут и разошлись пути Скопина и Татищева.

Татищев возвратился в Новгород раньше Михаилы Васильевича. Скопин обрел храбрость лишь с посольством к нему новгородского митрополита Исидора, который пресек измену в самом ее зародыше.

Юный князь явился в Новгород в минуту роковую. К новгородским пределам подступал тушинский воевода пан Кернозицкий, и не Михаила Скопин, а Михаила Татищев собрал отряд для сопротивления.

Уже стоя на утренней молитве, князь Михаил, размыкая в душе заколдованный круг, спросил себя: "Отчего же ты не вступился за Татищева, когда его в толпу потянули? Не Татищев ли сажал на престол твоего дядюшку, не Татищев ли добрый гений рода Шуйских? За себя испугался?" У совести все вопросы не в бровь, а в глаз, но в ответчиках Тихий Хранитель наш: "Каюсь. Ужасом был объят. Смалодушничал по молодости лет. Каюсь". И тут же выступили покоробленные Гордыня и Спесь: "А не сам ли Татищев обрек себя на смерть подлую? Совершивший злодейство злодейством умерщвлен. Зачем жгете. Господи, не молнию послал на грешника, но человеков? Так ведь и конца не будет..."