Господи! Министерство культуры! И еще целый ряд организаций! Когда вы нас избавите от невежества, от дилетантства облаченных властью?! Когда вы нас освободите от самодовольного консерватизма и молодящегося рутинерства? Когда можно будет заниматься искусством, не растрачивая свои лучшие силы на попытки обойти гору, на которой написано: «Так было и так должно остаться»?!
«Свой театр в Перми – это соблазнительно». Но почему?! Почему соблазнительно, черт побери?! Почему я вдруг втягиваюсь в обывательские масштабы мышления и представления о счастье? Я мечтаю о своем театре, я мечтаю о своих пьесах, кинофильмах, я мечтаю о «завоевании мира», и вдруг предложение о хорошей службе мне кажется соблазнительным! Чепуха какая-то. Ты, Бурков, человек, который знает будущее искусство, который акушеркой принимает его – новое искусство – при родах. Не забывай этого! Не смей! Ну ладно, Бурков, я вижу, ты понял меня, и оставляю тебя в покое.
Сижу на играх – первенство РСФСР по баскетболу, – наблюдаю за молодыми, и мысли снова обращаются к студии. Ошибки у молодых – и в театре, и в спорте – одни и те же. Отсутствие активности. Активность рождается знанием – что и для чего делаешь. Кажется, все очень просто. Но в этом и сложность. Воспитывать мировоззрение – вот главное. Но в тесной связи с театральной практикой.
Сегодня думал о будущем разговоре с главрежем. А если говорить точнее – думал о будущем своих идей. Разговор с новым главным – лишь повод для размышлений. Видимо, разговор нужно будет вести о двух основных школах соцреализма. Одна школа Маяковского – Брехта. Другая – Станиславского. Я продолжаю Станиславского. Когда буду говорить на эту тему со студией, то прежде всего, видимо, придется говорить о двух характерах общения актера со зрителем. Записываю и только в этот момент начинаю понимать, что я подошел к новому этапу развития своего мировоззрения. Первая школа не концентрируется только в Маяковском и Брехте: это и Пискатор, и Мейерхольд, и многие другие. Школа имеет свои исторические истоки. Станиславский – это Чехов, Горький, Толстой, Пушкин, Гоголь, это и Вишневский, и Погодин, и Вахтангов (а не к первой ли школе он принадлежит?), и Чехов, и Щепкин.
Говорить об обеих школах откровенно и очень подробно обе школы изучить на практике. Разграничить заново «переживания» и «представления». А ведь я хотел когда-то, недавно, втиснуть Брехта в Станиславского.
В связи с мыслью о двух школах. Сейчас меня волнует еще один вопрос – простота и эксцентрика. Я рассматривал эти вещи – простота и эксцентрика – как две ступени одного процесса. Они могут употребляться в такой связи: простота в эксцентрике. Эксцентрика – это дальнейшее углубление внутрь человека. Это более высокая и более научная ступень, это высшая математика простоты. Возвращаюсь к мысли о двух школах. Сейчас мне кажется, что эксцентрика более к лицу Брехту, чем Станиславскому. К счастью, я, возможно, ошибаюсь. Разобраться, с одной стороны, в школах, с другой – в их связях с простотой и эксцентрикой. В школе Станиславского мне, кажется, нужно делать упор на масштабность и сюжетную связь, на новые жизненные сцепления. У Брехта нужно обращать внимание на резкость красок и на глубину в познании конкретных людей. И то, и другое – углубление в жизнь, в современность. Но это – не одно и то же. Вопрос требует углубленного и длительного изучения. И немедленного.
В первой же лекции говорить о целях, которые преследует студия. Наша студия. Что будет, если мы станем учить вас актерскому мастерству?! Мы превратимся в лучшем случае в заурядный народный театр, в самодеятельный театр, где все строится на дилетантстве, на тщеславии – «пресловутой бескорыстной любви к искусству». Цель искусства уходит в таком случае на второй план. И чем больше мы будем разговаривать о высоком призвании искусства, тем больше будем отдаляться от него. Демагогия станет нашим знаменем. Необходимо понять, что искусство нельзя любить само по себе, как что-то возвышенное и облагораживающее. Это ложь.
Надо расстаться с тщеславной мечтой – выделиться за счет искусства. Цели истинного искусства лежат вне искусства, как ни парадоксально это звучит. Как только мы уясним себе это, перед нами встанет масса трудностей истинных, перед нами встанут проблемы, разрешить которые возможно при героических усилиях. Я подчеркиваю два слова – истинных и героических – не случайно. Почему «истинных»? Потому что это будут трудности не ученические, связанные с накоплением актерского мастерства, для преодоления которых самыми важными качествами являются усидчивость и трудолюбие. Истинные трудности заключаются в построении самого себя, в изменении привычек, качеств характера, в переосмыслении всей своей жизни. Можно заставить себя преодолеть ученические трудности. При новом нашем подходе к делу не нужно заставлять себя, это должно стать органической потребностью, желанием. Трудно воспитывать, перевоспитывать, строить самого себя. Это дело чрезвычайно сложное. Поэтому я подчеркнул слово «героических».
1964
Когда, в какое время до нашей эры стали делать булыжные дороги? Давно, наверное. И нет надобности в энциклопедию или в учебники автодорожного института заглядывать. Давно. Догадываюсь, что вокруг этой идеи шли упорные бои. Для них, одержимых, это наверняка было делом жизни или смерти. По ночам им виделась Земля (тогда еще не круглая, а плоская, ну чуть покатая), вся ровно выложенная булыжниками, идеально подогнанными один к одному. А сколько раз булыжная мостовая открывалась заново? Казалось бы, уже навечно похороненная идея воскресала вновь в чьей-то разгоряченной голове. Я сейчас думаю о булыжной мостовой не для того совсем, чтоб извлечь из простой вещи массу образов и красочных ассоциаций. Совсем нет.
Хорошо помню, как в Перми на улице Пушкина, напротив нашего дома, долго возились рабочие, по камню укладывая нашу улицу. Делали они все неторопливо, спокойно. Постукивания тяжелого молотка по булыжникам. Работали мужики в выцветших майках, в драных штанах, на которые сверху привязаны были какие-то самодельные наколенники, потому что весь рабочий день им, рабочим, приходилось стоять на коленях. Большие рукавицы были сделаны как будто из старого пожарного шланга. Материал такой же. И еще: все они были до зависти загорелыми и сильными. Вспоминать о дорожных рабочих всегда приятно, видимо, еще и потому, что работа их связана со знойным летом. А лето всегда было в Перми жарким и устойчивым. Дожди шли редко, но и о них вспоминать приятно тоже! На дороге выставлялись самодельные знаки из сколоченных крест-накрест досок. Дескать, проезд закрыт. И на улице нашей не громыхали телеги, переставали ездить автомашины. Похоронные процессии, путь которых неизменно из города на кладбище лежал через улицу Пушкина, шли в обход, и поэтому не было слышно ежедневных похоронных маршей, т.к. в те времена каждого человека хоронили торжественно и обязательно с духовым оркестром. Одним словом, на улице Пушкина становилось тихо. Равномерные постукивания дорожников только подчеркивали тишину, а не нарушали ее.
Происходило такое раз в несколько лет. Жильцы квартала говорили довольно: «Ну вот. Теперь у нас будет не хуже, чем на Карла Маркса».
Вообще-то в провинциальных городах всякие маленькие изменения и улучшения не проходили незаметными, приезжим говорили: «Вот это самый большой дом в городе. Недавно построили. Вырос город. Очень сильно вырос. Что ты! Лет десять назад…» и т.д.
Я, как всегда, начинаю сдаваться. С Москвой ничего не вышло. Львов-Анохин молчит. Я – тоже. Боюсь быть нудягой, надоедающим телефонными звонками. Не хочу унижаться. С поездкой в Москву и с работой в театре Станиславского я уже приятно свыкся. Сейчас постепенно начинаю свыкаться с мыслью о Перми. Выбираю из двух бед лучшую – ТЮЗ или Облдрама? Обе беды – беда, и обе худшие. Одним словом, сдался.
В Москву я все равно съезжу, но боюсь, поездка ничего не даст. Я скис. Целыми днями сплю, ночами смотрю передачи с Олимпийских игр и читаю детективную (докатился!) литературу. Готовиться ко вторичному показу нет желания. Опять все буду делать впопыхах, за день до отъезда. Стиль. Я даже теперь не пытаюсь избавиться от своего настроенчества. Бесполезно. Стараюсь только понять его, изучить и примениться к нему. Кое-какие успехи уже есть. Ничего не получилось с Москвой – плохо. Я стал думать о Перми. Что я буду делать в Перми. Жить-то надо как-то. И ничего, оживаю. Мои идеи – при мне, в Москву я их, слава богу, багажом не отправил. Ну вот и отлично.
